Книги

1. Главы этой книги публиковались первоначально под общим названием «ЗАГАДОЧНЫЕ СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ XX ВЕКА». Но для книги в целом такое название было бы не очень умест­ным, ибо ведь из нее следует, что «загадочна» по сути дела вся история нашего столетия: ее важнейшие явления и события пред­стают в «массовом» сознании в превратном или хотя бы сугубо неясном виде.

Это обусловлено, во-первых, крайней «идеологизированностью», свойственной нашему веку, той «тенденциозностью» (са­мого разного характера) в истолковании явлений и событий, ко­торая внедряется в умы и души людей «средствами массовой ин­формации» (СМИ), чьи масштабы и власть непрерывно расши­ряются, — от колоссально увеличивших свои тиражи в начале XX века газет (В исследовании А.Н.Боханова «Буржуазная пресса России и круп­ный капитал. Конец XIX — 1914г.» (М., 1984, с.32—37) показано, что в рассматриваемый период общий тираж российских газет вырос в 10 раз и достиг почти 3 млн. экземпляров.) до вездесущего ныне телевидения. Казалось бы, цель СМИ —сообщать о том, что совершается в мире, но на деле наиболее «массовые» из них, требующие громадных финансо­вых затрат, не просто «информируют», но выражают интересы и нолю мощных политических и экономических сил, которые стре­мятся сохранить и расширить свое господство, — будь то господ­ство партий, транснациональных корпораций, так называемых «олигархов» и т.д.

«Неразгаданность» истории XX столетия обусловлена, во-вто­рых, и тем, конечно же, что дело идет о нашем веке, о десятилети­ях, от которых мы еще не отдалились сколько-нибудь значительно, и нам нелегко взглянуть на них «объективно». Достаточно ска­зать, что среди нас еще живут люди, для которых события 1953, 1941,1937,1929идаже 1917-го годов (пусть эти люди тогда были в очень юном возрасте) — не главы курса истории, а звенья их личной судьбы...

Строго говоря, XX век даже еще не стал в полном смысле слова историей (об этом далее пойдет речь), но отказаться от его изучения нельзя: оно не менее или, пожалуй, более важно, чем изучение предшествующих столетий.

2. Эта книга является продолжением, — как бы «вторым то­мом» — моей изданной в 1997 году (и готовящейся к переизданию в существенно дополненном виде) книги «История Руси и русско­го Слова. Современный взгляд». Правда, это утверждение может показаться людям, знакомым с моей «Историей Руси...», по мень­шей мере странным, ибо изложение отечественной истории дове­дено в ней только до начала XVI века, когда «Русь» начала превра­щаться в «Россию», а этот — «второй» — том посвящен XX столе­тию и, следовательно, «пропущены» четыре века— XVI, XVII, XVIII иХ1Х-й...

Не исключено, что «пробел» еще будет восполнен, и тогда «вто­рой» том окажется «третьим». Но, как мне представляется, обра­щение к начальной эпохе отечественной истории и, с другой сто­роны, к ее последнему (будем верить, что последнему только для нас, живущих сегодня, а не вообще...) периоду имеет свое оправда­ние и особо существенный смысл. Кстати сказать, в «первом» томе я многократно как бы перебрасывал мост именно в XX век, стре­мясь показать, что явления и события начальной эпохи нашего ис­торического бытия имеют определенные «отзвуки» в новейшей нашей истории.

Впрочем, дело не только в этом. История России в «пропу­щенные» мною столетия — с XVI по XIX-й — изучена к настоя­щему моменту значительно более тщательно и глубоко, чем пред­шествующая эпоха (то есть до XVI века) и, понятно, последую­щая, то есть нашего столетия. В высшей степени показательно, например, что в двадцатидевятитомной «Истории России с древ­нейших времен», созданной С.М.Соловьевым, начальным семи столетиям (IX—XV-e) посвящены всего два с половиной тома, а следующим трем столетиям (XVI—XVIII-e; к тому же последнее не «доведено» до конца) — двадцать шесть (!) томов с полови­ной, — то есть в 10 раз больше!

Словом, моя сосредоточенность на первых и последнем столе­тиях истории России имеет свои существенные основания, да и вообще «начало» и «конец» особенно важны для понимания раз­вития страны в целом.

3. Целесообразно сказать несколько слов о той «методологии», которой я стремился следовать на многих страницах этой книги. Ее можно кратко определить как «.мышление в фактах».

Сочинения об истории — особенно новейшей истории — представляют собой чаще всего совокупность тех или иных общих положений и, с другой стороны, сведений об исторических фактах — конкретных событиях, явлениях, людях, — сведений, которые подкрепляют (либо даже просто «иллюстрируют») общие положения.

Я же стремился (разумеется, не мне судить, насколько осуще­ствилось — да и осуществилось ли вообще — мое стремление) мыслить об истории прямо и непосредственно в самих ее конкрет­ных фактах, чтобы эти факты (подчас вроде бы даже «мелкие», внешне «незначительные») являли собой не «примеры», а форму мысли, ее неотъемлемое «тело».

Эту методологию выдвигал еще в 1950-х годах (и, конечно, позднее)близко знакомый мне выдающийся мыслитель Э.В.Ильенков (1924—1979), — один из очень немногих мыслителей того времени, труды которого ныне переиздаются, или даже издаются впервые.

Могут возразить, что любое сочинение об истории неизбежно исходит из фактов, и это действительно так. Но в большинстве слу­чаев факты используются как «материал» (а не «форма») для вы­работки общих положений, которым придается наиболее важное значение, и факты как таковые выступают в готовом сочинении главным образом для «подкрепления» и «иллюстрирования» этих положений. И при этом из каждого исторического факта берется какая-либо одна его сторона, один аспект, нужный для обоснова­ния «вывода».

А ведь если вдуматься, конкретный исторический факт несет в себе многосторонний и многообразный—в конечном счете неис­черпаемый — смысл, ибо ведь он есть порождение, плод и данно­го периода истории и, в определенной степени, ее предшествую­щих периодов, хотя вполне понятно, что открыть в нем его богатей­шее историческое содержание — очень нелегкая задача: в «идеа­ле» факт должен быть «представлен» таким образом, чтобы он как бы сам «высказал» воплощенный в нем исторический смысл.

Более того: есть, конечно, и факты «случайного» характера, не воплощающие в себе основное движение истории, и поэтому огромное значение имеет уже сам выбор исторического факта, дающего возможность раскрыть существенный и многогранный смысл. Но так или иначе «мышление в самих фактах» (а не исполь­зование фактов для выработки общих положений) представляется наиболее плодотворным методом изучения истории. Повторю еще раз, что не мне судить, верно ли были выбраны и «выявили» ли весомое содержание те исторические факты, кото­рые предстают в этой книге. Надеюсь все же, что хотя бы какая-то часть из них открывает нечто важное в истории XX века...

История России в нашем столетии являет собой прежде всего историю Революции. Я пишу это слово с заглавной буквы (так, меж­ду прочим, писал его полтора столетия назад в своих историософских стихотворениях и статьях Ф.И.Тютчев, хотя он имел в виду, понят­но, европейскую — прежде всего французскую — Революцию, раз­вертывавшуюся с 1780-х по 1870-е годы), ибо речь идет не о каких-либо, пусть значительнейших, но все же отдельных революционных событиях, свершившихся в 1905,1917,1929 и т.п. годах, а о многосто­ронней, но в конечном счете целостной исторической динамике, оп­ределившей путь России с самого начала нашего века и до сего дня.

Два года назад исполнилось 80 лет со времени «пика» Револю­ции — Февральского и Октябрьского переворотов 1917 года; срок немалый, но едва ли есть основания утверждать, что историки вы­работали действительно объективное, беспристрастное понима­ние хода событий. И, конечно, мое сочинение — это именно и только опыт исследования, но, надеюсь, в той или иной степени пролагающий путь к пониманию нашей истории XX века.

Революция предстает как результат действий различных и даже, казалось бы, совершенно несовместимых социально-политических сил, ставивших перед собой свои, особенные цели. Общим для этих сил было отвержение российского социально-политического устройства, что выражалось в едином для них лозунге «Свобода! Осво­бождение!», имевшем в виду ликвидацию исторически сложивших­ся «ограничений» в сфере экономики, права, политики, идеологии.

Характерно, что явившиеся на политическую сцену на рубеже XIX—XX вв. группы предшественников и большевистской, и вро­де бы крайне далекой от нее конституционно-демократической (ка­детской) партий с самого начала поставили этот лозунг во главу угла, назвав себя «Союзом борьбы за освобождение рабочего клас­са» (его возглавил будущий вождь большевиков В.И.Ленин) и «Со­юзом Освобождения» (его глава И.И.Петрункевич впоследствии стал председателем ЦК кадетской партии).

Сегодня большевики и кадеты кажутся абсолютно чуждыми друг другу, но вспомним, что видный политический деятель того времени П.Б.Струве сначала тесно сотрудничал с В.И.Лениным и дже составлял Манифест Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП; в ее рамках в 1903 году сформировался большевизм), а в 1905 году стал одним из лидеров кадетской партии.

Или другой  менее известный — факт: С.М.Киров (Костриков), вначале связанный с РСДРП, в 1909 году на долгое время оказался в русле кадетской партии, став даже ведущим сотрудником северо-кав­казской кадетской газеты «Терек», и лишь накануне Октябрьского пе­реворота «вернулся» в РСДРП(б), а впоследствии был одним из глав­ных ее «вождей» (см. об этом, например: Хлевнюк О.В. Политбюро. Механизм политической власти в 1930-е годы.—М., 1996, с. 120—121).

Вообще необходимо осознать, что почти все политические тече­ния начала XX века были, если выразиться попросту, «за Револю­цию», и переход Кирова из РСДРП к кадетам вовсе не означал отказа от революционных устремлений. Мне, вероятно, напомнят, что боль­шевики обличали кадетов как «контрреволюционеров». Но ведь и кадеты, в свою очередь, клеймили «контрреволюционерами» самих большевиков. И эти взаимные обвинения вполне закономерны и по­нятны: дело здесь прежде всего в том, что каждая из партий претендо­вала на главенство в Революции и, далее, в долженствующем со­здаться после ее победы новом социально-политическом устройстве.

Очень показательно в этом смысле «противоречие», содержа­щееся в новейшем (3-м) издании «Большой советской энциклопе­дии». В статье о кадетах (ее авторы s историки А.Я.Аврех и Н.Ф.Сла­вин) эта партия вместе с ее предшественником, «Союзом Осво­бождения», квалифицирована как «партия контрреволюционной либерально-монархической буржуазии» (т. 11, с. 389), однако в ста­тье той же самой БСЭ «Союз Освобождения», составленной изве­стным специалистом в этой области историографии, К.Ф.Шацил-ло, читаем: «Большевики во главе с В.И.Лениным выступали про­тив попыток «Союза Освобождения» захватить руководство рево­люционно-освободительным движением и одновременно боро­лись за высвобождение из-под влияния либералов радикального крыла «Союза Освобождения»...»(т,24, с. 272).

Если бы кадеты действительно были контрреволюционной партией, едва ли вообще мог встать вопрос об их «руководстве революционно-освободительным движением», и едва ли в этой партии имелось бы «радикальное (то есть особо «левое») крыло».

Тем не менее в сочинениях советских историков кадеты, как правило, предстают в качестве «контрреволюционной» силы, а «антисоветские» (эмигрантские, зарубежные и в настоящее время мно­гие «бывшие советские» или «постсоветские») историки нередко усматривают «контрреволюционность», напротив, в большевиках, которые, захватив власть, не дали «освободить» Россию,  к чему, мол, стремились кадеты (а также эсеры, меньшевики и т.д.).

Как уже сказано, взаимные обвинения из уст кадетских и боль­шевистских деятелей были естественным порождением политичес­кого соперничества. Однако совершенно иной характер имеют подобные обвинения, когда они появляются в позднейших сочине­ниях историков: эти обвинения означают, что историк по сути дела отказывается от беспристрастного анализа, который вроде бы при­звана осуществлять историография, и рассматривает ход Револю­ции как бы глазами одной из участвовавших в ней партий.

Сегодня всем ясно, что советская историография, изучавшая Ре­волюцию всецело с «точки зрения» большевиков, никак не могла быть действительно объективной (достаточно сказать, что роль большеви­ков в событиях 1903—1916 годов крайне преувеличивалась; на самом деле они обрели первостепенное значение только летом 1917 года). Но нынешние сочинения историков, фактически избирающих «точкой отсчета» для взгляда на Революцию кадетов либо, скажем, эсеров, в сущности еще более далеки от объективного понимания хода исто­рии, s более потому, что кадеты и эсеры потерпели поражение, и смотреть на ход Революции их глазами  едва ли плодотворное дело.

Необходимо четко осознать принципиальное различие между за­дачами, встающими перед нами в отношении современности, насто­ящего, сегодняшней ситуации в политике, экономике и т.д., и, с другой стороны, теми целями, которые встают при нашем обращении к более или менее отдаленному прошлому, к тому, что уже стало историей.

Когда мы имеем дело с современностью, у нас есть возмож­ность (разумеется, именно и только возможность, далеко не все­гда осуществляемая) оказать реальное воздействие на ход собы­тий, конечный результат которых пока неизвестен и может оказать­ся различным. Поэтому, в частности, вполне понятны и уместны наша поддержка той или иной политической силы, представляю­щейся нам наиболее «позитивной» и способной победить в раз­вертывающейся сегодня борьбе, а также наше стремление воспри­нимать действительность с точки зрения этой силы. Однако в про­шлом (что вполне понятно) уже ничего нельзя изменить, результат развертывавшейся в нем борьбы известен, и любая попытка ставить вопрос о том, что результат-де мог быть иным, в конечном счете вредит пониманию реального хода истории: мы неизбежно начина­ем размышлять не столько о том, что совершилось, сколько о том, что, по нашему мнению, могло совершиться, и «возможность» в той или иной мере заслоняет от нас историческую действительность. Это, к сожалению, типично для нынешних сочинений о Революции.

Вместе с тем нельзя не видеть, что пока еще крайне трудно, пожалуй, даже вообще невозможно изучать ход Революции, пол­ностью отрешившись от нашего отношения к действовавшим с начала XX века политическим силам. В более или менее отдален­ном будущем, когда уместно будет сказать словами поэта, что «стра­сти улеглись», подлинная объективность станет, очевидно, дости­жимой целью. Но сегодня, в наши дни, когда на политической сце­не появляются течения, открыто провозглашающие себя «продол­жателями» дела тех или иных возникших в начале века партий (от радикально социалистических до принципиально «капиталистичес­ких»), требования смотреть на Революцию с совершенно «нейт­ральной» точки зрения являются заведомо утопичными.

Проблему, встающую сегодня перед историками Революции, можно и важно осмыслить именно в плане соотношения прошлого, настоящего и будущего. Ясно, что любое исследование истории _ это взгляд из будущего в прошлое, а исследование настоящего, со­временности (то есть предпринятое непосредственно в период раз­вертывания исследуемых событий) едва ли способно стать полно­ценным явлением исторической науки; оно представляет собой, ско­рее, явление политической публицистики, цель которой заключает­ся не столько в том, чтобы беспристрастно познать ход событий, сколько в том, чтобы воздействовать на этот ход, стремиться напра­вить его по наиболее «позитивному» (с точки зрения автора того или иного публицистического сочинения) пути. Это, конечно, не значит, что публицистика вообще не может нести в себе объективно­го понимания хода нынешних событий, но все же главная цель ис­следования современных событий (конечный итог, «плод» которых еще, так сказать, не созрел) естественно и неизбежно раскрывается как стремление способствовать тому или иному вероятному итогу.

Тот очевидный факт, что сегодня так или иначе продолжается по­литическая и идеологическая борьба, начавшаяся на рубеже XIX—XX веков (например, если выразиться наиболее кратко и просто, борьба между «капитализмом» и «социализмом»), побуждает придти к су­щественному выводу: история России XX века (в отличие от истории XIX-гo и предшествующих веков) еще не стала для нас в истинном смысле слова прошлым, мы еще в сущности не можем смотреть на нее из действительного будущего —то есть из иной, «новой» истори­ческой эпохи, наступающей тогда, когда итоги предыдущей так или иначе подведены, и о них в самом деле можно судить беспристрастно.

Вместе с тем было бы, конечно, нелепо «отложить» на какое-то время изучение этой истории, а, кроме того, даже наиболее поли­тизированное (скажем, догматически советское или заостренно ан­тисоветское) исследование хода Революции все же способно выяс­нить нечто существенное — пусть и с определенными ограничени­ями и искажениями. Наконец, нельзя упускать из виду, что у совре­менных историков, которые не отдалены от событий многими деся­тилетиями и тем более веками, есть и несомненные преимущества перед теми, кто будут изучать Революцию в условиях совсем иной, грядущей эпохи с ее особенными проблемами и настроениями (хотя, конечно, наши потомки обретут, надо думать, такую объек­тивность взгляда на итоги Революции, которая нам недоступна).

И, рассуждая о непреодолимой «тенденциозности» нынешних сочинений об еще не ставшей «прошлым» Революции, я отнюдь не перечеркиваю усилия историков, основывающихся на той или иной «точке зрения» («большевистской», «кадетской» и т.п.); в конце кон­цов эти усилия в своей совокупности способны дать многосторон­нюю картину. Я только предлагаю подойти к делу более ответствен­но и, прежде всего, более осознанно, чем это обычно имеет место. Если вдуматься, главные «недостатки» тех сочинений об истории XX века, которые основываются на «точке зрения» какой-либо из политических сил (большевиков, кадетов и т.д.) проистекают не столько из самой этой — по сути дела в настоящее время неизбеж­ной — «политизированности», сколько из того факта, что она или не выявлена, или даже вообще не осознана авторами этих сочине­ний, преподносимых в качестве будто бы вполне «объективных». Открытое признание о сделанном автором такого сочинения выбо­ре «точки зрения» дало бы существенную корректировку его ана­лиза и его выводов. В моем сочинении «точка зрения» или, вернее будет сказать, «точ­ка отсчета» избрана вполне сознательно, и я говорю о ней с полной откровенностью: это крайне «консервативные» политические дви­жения начала века, которые обычно называют «черносотенными».

Этот выбор вроде бы означает, что я оказываюсь в точно таком же положении, как и историки, которые сегодня избирают «точкой отсчета» большевиков, кадетов, эсеров и т.д. Ведь в настоящее вре­мя действуют если и не в полном — практическом — смысле слова политические, то, по крайней мере, идеологические силы, прямо и непосредственно считающиеся (и даже сами считающие себя) на­следниками «черносотенцев» начала века. И, следовательно, мое сочинение будет являть собой не столько исследование истории, сколько выдвижение «черносотенства» в качестве программы для современной, сегодняшней борьбы в сфере идеологии и, в конеч­ном счете, политики.

Однако мое сочинение, надеюсь, убедит каждого читателя в том, что программа «черносотенцев» не может «победить» — как не могла она победить уже и в начале нашего века... Впрочем, и здесь, в предисловии, уместно и должно сказать об этом хотя бы вкратце.

«Черносотенцы» начала века исходили из того, что преобладаю­щее большинство населения России нерушимо исповедует христианско-православные, монархически-самодержавные и народно-на­циональные убеждения, которые составляют самую основу созна­ния и бытия этого большинства. Однако ход истории со всей несом­ненностью показал, что такое представление было иллюзорным. Ныне же, в конце века, лишь не желающие оглянуться вокруг, замкнувшие­ся в мире чисто умозрительных построений люди могут надеяться на победу «черносотенных» идей (о политиканах, только делающих вид, что они верят в соответствующий дух современного народа, говорить в данном случае незачем). И я избираю «черносотенцев» в качестве точки отсчета для взгляда на истерию России XX века отнюдь не пото­му, что вижу в их идеологии вероятную программу грядущего пути России. События последнего времени (в частности, результаты раз­личных избирательных кампаний) показали, что политические силы, которые в той или иной мере являются «наследниками» большеви­ков, или кадетов, или эсеров, могли получать более или менее широ­кую поддержку населения страны. Однако нынешние православно-монархические течения, так или иначе, но действительно «продолжа­ющие» линию «черносотенцев» начала века, явно не имеют такой поддержки и не способны повести за собой значительные слои народа. Едва ли можно назвать хотя бы одного современного политичес­кого деятеля, который, открыто выдвинув последовательную право­славно-монархическую программу, победил на каких-либо выборах.

Говоря об этом, я, понятно, отнюдь не имею в виду патриоти­ческие устремления вообще, которые в той или иной ситуации были присущи и «советской» эпохе. Идеология «черносотенства» все­цело основывалась на безусловной, так сказать, врожденной пра­вославной Вере, еще сохранявшейся к началу XX века в душах мил­лионов русских людей; подлинный монархизм и немыслим без Веры, ибо монарх должен представать как «помазанник Божий», находящийся на троне по Высшей (а не человеческой) воле.

Здесь уместно и важно сделать отступление общего характера. Современные русские люди, полагающие, что можно возродить в душе народа, — или хотя бы весомой его части — то зиждившееся на православной Вере национальное сознание, которое было ре­альностью еще в прошлом веке, не принимают во внимание свое­го рода переворот в самом «строении», «структуре» человечес­ких душ, совершившийся за последние десятилетия.

Утрату людьми убежденной, как бы врожденной Веры обычно истолковывают только как последствие запретов и борьбы с Христи­анством в советское время. Между тем история мира дает немало доказательств тому, что жестокие гонения на христиан нередко вели к противоположному результату — к укреплению и росту Веры;

есть подобные примеры и в советские времена. И характерно, что очень многие люди, родившиеся накануне или в первые годы после Революции и под воздействием жестоких гонений и антирелигиоз­ной пропаганды вроде бы совсем отошедшие от Церкви, в пожилом возрасте стали возвращаться в нее; это даже дало серьезные основа­ния говорить (главным образом в так называемом Самзидате) о «пра­вославном возрождении» конца 1960—1970-х годов.

Однако с теми, кто начали жизнь, скажем, в 1950-х годах и, тем более, позднее, дело обстоит по-иному, Правда, в наши дни, когда все запреты с религии и Церкви сняты, многие из этих людей посе­щают храмы. Но нередко это, увы, диктуется, — прощу извинить за резкость, — модным поветрием, а не духовным прозрением.

Я отнюдь не хочу сказать, что среди сегодняшних посетителей Церкви вообще нет подлинно религиозных людей; речь лишь о том, что они все же составляют меньшинство и, пожалуй, не очень значительное...

И причина утраты глубокой подлинной Веры заключается не столько в воздействии официального атеизма и всякого рода зап­ретов, имевших место до последнего десятилетия (что затрудняло или вообще исключало посещение храмов), сколько в кардиналь­ном изменении самой «структуры» человеческого сознания в ус­ловиях современной цивилизации.

Еще сравнительно недавно для абсолютного большинства лю­дей их сознание и их деятельная жизнь были чем-то нераздельным, и верующий человек участвовал в религиозных обрядах в храме или в собственном доме, не задумываясь о самой своей Вере, не подвергая ее какому-либо «анализу». Он в сущности вообще не мог воспринять свое религиозное сознание как «объект», который можно осмыслять и оценивать.

Но в новейшее время совершается широчайшее и стремитель­ное распространение различного рода предметных форм «инфор­мации», которые существуют «отдельно» от людей и их непосред­ственной жизнедеятельности. Если еще сравнительно недавно че­ловеческое сознание было всецело или хотя бы главным образом порождением самой жизни, формировалось как прямое и непос­редственное «отражение» реального быта, труда, религиозного обряда, путешествия и т.д., то теперь оно во все возрастающей сте­пени основывается на том, что явлено в каком-либо «тексте», на различного рода «экранах» и т.п. Могут возразить, что книга и даже газета — «изобретение» давних времен; однако только в XX веке они становятся привычной реальностью для большинства, в пре­деле — для всех людей. Ранее постоянное чтение было уделом не­многих даже из среды владеющих грамотой людей (и, кстати ска­зать, религиозные сомнения в те давние времена были характерны почти исключительно для «книгочеев»).

Человек, обретающий преобладающую или хотя бы очень зна­чительную часть «информации» о мире из «специально» создан­ных для этой цели «объектов» — текстов, изображений, кино- и телеэкранов и т.п. — тем самым обретает возможность и, более того, привычку — как бы необходимость — воспринимать в каче­стве объекта свое сознание вообще — в том числе религиозное сознание, которое ранее было неотделимой стороной самого су­ществования человека, — подобной, например, дыханию.

А превращение своего собственного религиозного сознания в объект неизбежно ведет к «критическому» отношению к нему (под «критикой» здесь подразумевается не «негативизм», а, так сказать, аналитизм).

В свое время человек малым ребенком входил вместе со своей семьей и соседями в храм, вбирал в себя религиозность как орга­ническую часть, как одну из сторон общего и своего собственного бытия, и ему даже не могло придти в голову «отделить» от цельно­сти бытия свое субъективное переживание религии и анализиро­вать это переживание.

Ныне же такое «отделение» в той или иной мере неизбежно, что обусловлено, как уже говорилось, не большей, в сравнении с отцами и дедами, «образованностью» (именно этим нередко пы­таются объяснять утрату религиозности), а существенным изме­нением самого строения душ, для которых собственное сознание становится объектом осмысления и оценки. А осмысление и оценка основ религиозного сознания — это поистине труднейшая и слож­нейшая задача, плодотворное решение которой под силу только богато одаренным или исключительно высокоразвитым людям.

И сегодня подлинная Вера присуща, надо думать, либо людям особенного духовного склада и своеобразной судьбы, сумевшим сохранить в себе изначальную, первородную религиозность, не поддавшуюся «критике» со стороны «отделившегося» сознания, — либо людям наивысшей культуры, которые, пройдя неизбеж­ную стадию «критики», обрели вполне осознанную Веру, — ту, каковая явлена в глубоких размышлениях классиков богословия.

Я близко знал такого человека — всемирно известного ныне Михаила Михайловича Бахтина, который, кстати сказать, утверж­дал, что любой подлинно великий разум —религиозен, ибо нельзя достичь безусловного величия без Веры в Бога, дающей истинную свободу мысли; поскольку люди вообще не могут жить без какой-либо веры (пусть хотя бы веры в правду безверия), отсутствие Веры в Бога, воплощающего в Себе безграничность, с необходимостью означает идолопоклонство, то есть веру в нечто ограниченное (на­пример, гуманизм, обожествляющий человека, социальный иде­ал, обожествляющий определенную организацию общества, и т.п.).

Это, конечно, отнюдь не значит, что подлинная Вера доступна только людям великого разума; речь идет в данном случае о глубо­ко осознанной Вере, но Вера, впитанная, как говорится, с молоком матери и нерушимо пронесенная через все испытания, являет со­бой безусловную ценность и свидетельствует об особенной духов­ной одаренности ее носителя. Другой вопрос — что люди, наде­ленные таким даром, едва ли составляют значительную часть насе­ления страны, хотя их, очевидно, намного больше, чем людей, об­ладающих высшим разумом, дающим возможность всецело осоз­нанно обрести Веру.

Основная же масса нынешних людей, так или иначе обращаю­щихся к Православию, оказывается на своего рода безвыходном распутье: они уже привыкли к критическому «анализу» своего со­знания, но для решения на высшем уровне вопроса о бытии Бога и, тем более, о бессмертии их собственных душ, у них нет ни особен­ного дара, ни высшей развитости разума...

Исходя из этого, едва ли можно полагать, что Православие и все неразрывно с ним связанное — в том числе идея истинной монар­хии— способно возродиться и стать основной опорой бытия стра­ны... Утверждая это, я имею в виду современное положение ве­щей; нельзя исключить, что в более или менее отдаленном буду­щем положение в силу каких-либо исторических сдвигов и собы­тий преобразуется. Но сегодня тот духовный фундамент, на кото­рый стремилось опереться «черносотенство», менее — и даже гораздо менее — «надежен», чем в начале нашего века...

Повторю еще раз: я обращаюсь к «черносотенству» начала века вовсе не потому, что усматриваю в нем некий прообраз нашего будущего пути (по крайней мере — предвидимого сегодня буду­щего). Как раз напротив! «Черносотенство» в данном случае нуж­но и важно в качестве воплощения не будущего, а прошлого.

Как уже сказано, мы еще по сути дела не можем смотреть на Революцию из будущего; она в той или иной степени остается не преодоленным настоящим, которое властно порождает стремле­ние не столько познавать, сколько действовать — хотя бы действо­вать словом — и создавать скорее «программы», чем исследова­ния хода истории. Но если пока еще крайне труден или вообще немыслим взгляд на Революцию из беспристрастного будущего, есть основания по­пытаться взглянуть на нее из предшествовавшего ей прошлого, ко­торое как раз и являли собой на политической сцене начала века «черносотенцы». Могут возразить, что воплощением прошлого была прежде всего сама тогдашняя власть — царь и его правитель­ство. Но это едва ли сколько-нибудь верно; понимание российской власти начала века как всецело «реакционного» явления было пер­воначально внедрено в умы (и в сущности остается в них и сегод­ня) боровшимися с ней силами — от кадетов до большевиков. Одна уже фигура председателя Совета министров П.А.Столыпина, иг­равшего первостепенную роль в 1906—1911 годах, опровергает по­добное понимание, ибо «прогрессизм» явно преобладал в этом правителе над «консерватизмом». Так, осуществленные тогда кар­динальные изменения в судьбе миллионов крестьян превосходят по своей значительности все, что предпринимали до февраля 1917 года другие «прогрессивные» силы.

И вполне закономерно, что «черносотенцы», которые поначалу поддерживали политику Столыпина, решительно боровшегося с бун­тами и террором 1906—1907 годов, позднее резко и даже очень рез­ко выступали против его реформаторской деятельности, ибо смот­рели на современность всецело с точки зрения прошлого России.

Я отдаю себе отчет в том, что предложение смотреть на Рево­люцию «из прошлого» может быть воспринято как сомнительный или по меньшей мере парадоксальный «метод». Но подчеркну еще раз, что по отношению к XX веку естественный для историка взгляд на прошлое из будущего вряд ли осуществим в наше время, и исто­риография, так сказать, обречена смотреть на Революцию ее глаза­ми (вернее, глазами той или иной действовавшей в ней политичес­кой силы). А обращение к прошлому, к принципиально «реакци­онной» политической силе дает — при всех вероятных оговорках — возможность увидеть Революцию «сторонним», то есть в ка­кой-то мере объективным взглядом (между тем глазами большеви­ков, кадетов и т.п. мы неизбежно смотрим на Революцию не извне, а изнутри).

И если даже эта постановка вопроса воспринимается с полней­шей недоверчивостью, дальнейшее изложение, надеюсь, в той или иной степени убедит моих читателей в оправданности (пусть хотя бы частичной, относительной) предлагаемого «метода» исследо­вания хода Революции.

И еще одно соображение. Уже было отмечено, что взгляд на Революцию с точки зрения кадетов или эсеров малопродуктивен, ибо эти партии потерпели сокрушительное поражение — и, значит, оказались недальновидными, не понимали или хотя бы плохо понимали, куда ведут события — в том числе события, вызванные их собственными действиями. Но ведь и «черносотенцев» — скажут мне — постиг полный крах, — притом даже раньше, чем тех же кадетов; они фактически сошли с политической сцены уже во вре­мя Февральского переворота 1917 года, и (выразительный факт!) один из их известнейших предводителей, В.М.Пуришкевич, летом этого года объявил о своем присоединении к кадетам!

Однако в идеологии «черносотенцев» имелся, как будет показано, существеннейший момент: они, в отличие от кадетов, эсеров и т.д., рано (не позднее 1910 года) и достаточно ясно осознали неизбежность своего поражения (я имею в виду, конечно, не всех участников «черносотенно­го» движения, а его основных идеологов). И это осознание дало им нема­лые преимущества перед «слепо» рвавшимися к победе кадетами, эсе­рами и т.д.; они гораздо лучше других политических сил понимали, к чему ведет Революция.