Книги

Глава восьмая

ДУХОВНОЕ ВЕЛИЧИЕ РУСИ. ПРЕПОДОБНЫЕ ИОСИФ ВОЛОЦКИЙ И НИЛ СОРСКИЙ (КОНЕЦ XV - НАЧАЛО XVI ВЕКА)

Победа Дмитрия Донского на Куликовом поле, помимо прочего, окончательно превратила Москву в центр, столицу Руси, восприни-маемую как средоточие ее мощи,— и практически-действенной, и духовной; последнее, кстати сказать, было не менее или даже, пожалуй, более важно.

Конечно, столетний путь от 1380 до 1480 года, когда Московская Русь со всей очевидностью предстала как одна из великих держав тогдашнего мира, был далеко не прост; на этом пути стране довелось пережить немало тяжких испытаний и поражений. Полити-ческая история этого столетия подробно освещена С. М. Соловь-евым и заняла в его знаменитом труде более 500 (!) страниц. Но, как уже сказано, огромное значение имело и духовное развитие Руси.

Поскольку период монгольской власти ложно оценивается как время заведомого упадка и даже «позора и бессмыслицы» (о чем не ра» говорилось выше), многие полагают,— не давая себе труда узнать и задуматься о реальном положении дел,— что с середины XIII и до конца XV века русская духовная жизнь захирела, еле-еле теплилась. Между тем, погрузившись в тщательное изучение житий русских святых и в связи с этим, естественно, в историю Церкви в целом, В. О. Ключевский в свое время не без определенного даже удивления обнаружил, что если в течение первых двух с половиной столетий со времени принятия христианства на Руси (конец X—1237 год) было основано примерно сто монастырей, то за такой же срок с середины XIII века и до 1480 года (т. е. в «монгольский» период) их было создано в два раза больше, около двухсот, притом,— что особо подчеркнул наш выдающийся историк,— преобладающая часть монастырей создавалась тогда не в основных городах (как ранее), а на всем пространстве Руси — вплоть до дальних ее окраин.

А монастыри, как явствует из любых объективных исследований их истории, были подлинными творцами духовной жизни страны и, одновременно, культуры во всем ее объеме — от строительной, зодческой деятельности высшего тогдашнего уровня до творчества в слове— опять-таки в высшем его выражении.

Такие основанные в период между 1237 и 1480 годами и быстро развивавшиеся монастыри, как Троице-Сергиев, Кирилло-Белозер-ский, Саввино-Сторожевский, Спасо-Каменный (на Кубенском озе-ре), Соловецкий, Ферапонтов Белозерский, Боровский Пафнутьев, Ипатьев Троицев (вблизи Костромы), Толгский (на Волге), Иосифов Волоколамский и многие другие, созидали и излучали духовность и культуру, воздействовавшие и на правителей Руси, и в той или иной мере на весь ее народ. И без этого воздействия, без сомнения, были бы немыслимы и Куликовская победа, и то величие Руси, которое стало очевидным для всех к концу XV века.

Здесь целесообразно сделать отступление общего характера. Нередко сталкиваешься с представлением, что в те далекие времена, когда отсутствовали являющиеся сегодня вроде бы абсолютно необходимыми для «нормальной» жизни страны средства транспорта и связи, не могло-де иметь место и духовное единство Руси. Так, в некоторых сочинениях, затрагивающих вопрос о роли преподобного Сергия Радонежского в Куликовской победе, выраже-но сомнение в том, что троицкий игумен имел реальную возмож-ность для существенного общения даже хотя бы с Дмитрием Дон-ским, не говоря уж о Руси в целом. Не раз касавшийся этой проб-лемы Александр Шамаро писал, например, что для такого общения был «слишком долог — по тем временам — путь от Москвы до Троицкого монастыря» — не говоря уже о пути до места битвы (см.: «Наука и религия», 1980, № 8, с. 22).

Расстояние от Москвы до Троицкой обители — 70 километров (то есть, с нынешней точки зрения, совсем малое), но уместно ли тогда говорить о сколько-нибудь значительном воздействии на судьбу Руси Кирилло-Белозерского монастыря (около 500 км от Москвы) и, тем более, Соловецкого (более 1000 км)?!

Однако применение современных понятий о необходимых услови-ях общения людей (и, конечно, совокупностей людей, имеющих местопребывание в той или иной части страны) к давнему челове-ческому бытию, еще не «облагодетельствованному» новейшими тех-ническими достижениями, начисто лишает нас возможности понять реальное положение вещей.

В современном сознании господствует представление о безуслов-ном превосходстве жизни, пронизанной многообразной техникой. Но технический прогресс — как, впрочем, и любой прогресс вообще — всегда означает не только приобретения, но и утраты, притом утраты, в конечном счете, «равноценные» приобретениям (это, в сущности, неизбежное следствие всеобщих законов бытия).

Возьмем элементарный пример: необходимая для жизни вода те-чет из крана в каждой квартире, между тем как наши предки в лю-бую погоду носили ее на себе из, возможно, весьма отдаленных родников или колодцев (то есть опять-таки скрытых в земной глу-бине родников). Какое освобождение от повседневной тяготы! Од-нако в наше время люди стремятся носить домой из магазинов «родниковую воду» — по цене минимум доллар за бутылку и к то-му же, строго говоря, обладающую) весьма сомнительной «родни-ковостью»... И если подойти к проблеме с собственно ценностной, аксиологической точки зрения, «приобретение» едва ли превосхо-дит «утрату», и сегодня достаточно большое количество людей го-рячо стремится (а подчас даже и реализует свое стремление) к жиз-ни в «нецивилизованной» — в частности, оснащенной колодцем, а не водопроводом,— местности...

Я обратился к этому примеру ради его сугубой наглядности. Пе-рейдем теперь к гораздо более сложной проблеме общения людей, имея в виду не чисто личное, «частное» общение, но обладающее так или иначе историческим значением, способное повлиять в конечном счете на судьбу страны.

Сейчас такое общение, в сущности, немыслимо без участия «средств массовой информации» или хотя бы усилительной техники (без которой современный «идеолог» не в состоянии воздейство-вать на собрание из всего нескольких сот человек). И даже нелегко понять, каким образом было возможно сколько-нибудь широкое общение духовных вождей и народа в те времена, когда никаких СМИ не имелось.

Горячие апологеты прогресса утверждают, что широкое обще-ние людей — вплоть до общения их с целым миром! — только и стало реальностью в наш замечательный технический век, а ранее люди были замкнуты в узких границах, довольствуясь крайне скуд-ной «информацией», не выводящей их за пределы их тесного мирка.

Но, во-первых, дело обстоит не совсем так даже и с чисто«количественной» точки зрения. Обратимся, например, к такому имеющему исключительно важное значение в русской культуре яв-лению, к песня. Ныне та или иная песня становится широким — в пределе всеобщим — достоянием посредством телевидения, радио, на худой конец, многотиражных грамм- и магнитофонных записей. Однако хорошо известно, что вызывавшие живой отклик в душе народа песни легко распространялись по всей Руси-России и тогда, когда никаких вышеуказанных технических достижений не было и в помине,— распространялись благодаря прямому, непосредственно-му общению людей.          

И в связи с этим снова встает проблема (по сути дела, глубоко прискорбная...) двойственности прогресса: все его приобретения оборачиваются не менее существенными утратами. И действитель-ное обшение людей в наш технический век не только не расшири-лось (как бездумно заявляют «прогрессистские» идеологи), но, напротив, стремительно сокращается. Реальное, живое общение людей все в большей мере заменяется, вытесняется потреблением «продуктов информационной индустрии», которые по своей человеческой и народной ценности не идут ни в какое сравнение с плодами подлинного общения людей (уместно напомнить о предложенном выше сопоставлении родниковой воды и хлорированной жидкости из водопроводного крана).

Типичный «современный» человек реально общается с очень ма-лым кругом своих ближайших родственников, еще меньшим числом сохранившихся с юных лет друзей, очень немногих сослуживцев (и то только до достижения пенсионного возраста), и нескольких сосе-дей по лестничной площадке (хотя нередко и это не имеет места).

Между тем в давние времена человек, во-первых, обладал громадными родственными (и «свойственными») связями (вплоть до самых дальних степеней родства), находился в постоянном общении со всеми жителями своей деревни или городского «околотка» (тем более своего церковного прихода), и даже многими жителями окрестных селений и соседних городских урочищ,— притом дело шло о полнокровном, истинном человеческом общении.

И любая «информация», полученная каким-нибудь образом одним человеком, быстро становилась достоянием его селения, окрестных селений и распространялась — как круги от всплеска на водной поверхности — практически безгранично. Да, о той же Куликовской победе не сообщалось ни с телеэкрана, ни из радиорепродуктора, ни в газетах, но вот выразительнейший факт: в селах далекого Архангельского края передавали из уст в уста сказку (см. знаменитое собрание сказок А. Н. Афанасьева, № 317), воспевающую подвиги «русского посла» к Мамаю «ЗахарьяТютрина» (Тютчева)...

Мое, быть может, несколько затянувшееся «отступление» все же, полагаю, необходимо; оно призвано, в частности, показать, что предпринятые некоторыми историками попытки «умалить» роль преподобного Сергия Радонежского в судьбе Руси,— попытки, которые, как уже говорилось, были продиктованы чисто современными представлениями о том, каким образом может «идеолог» воздействовать на широкий круг людей и, в конечном счете, на целый народ,— едва ли сколько-нибудь серьезны.

На первых страницах этой книги были приведены слова В. И. Вернадского о том, что заново «открытое» в конце XIX — начале XX века, в своих уцелевших образцах, «огромное» (как он определил), «художественное творчество» XIII и последующих столетий «могло возникнуть и существовать только при том условии, что оно было связано в течение поколений глубочайшими нитями со всей жизнью нашего народа, с его высокими настроениями и исканиями правды».

Средоточиями этого творчества и были, вполне понятно, монастыри, где и совершалась деятельность зодчих, «иконников» (слово, дошедшее из XV века), книгописцев и т. д., но, как уже сказано, монастыри создавались тогда даже в самых дальних окраинах страны, куда приходили для своего подвига из Москвы и ее окрестностей — прежде всего из Троицкой обители — люди высшего духовного уровня и необычайной энергии.

XIV— XV века — это, как давно уяснено, время расцвета свято-сти;именно в эту пору родился образ-понятие «Святая Русь». Про-стой перечень тогдашних творцов высокого и труднейшего подвига, причисленных — кто раньше, кто позже,— к лику святых, занял бы несколько страниц.

В сущности, каждый из них видел своего прямого наставника или вдохновителя в величайшем русском святом — богоносном Сергии Радонежском. Это и его непосредственные ученики и сподвижники (действовавшие в эпоху Куликовской победы),— такие как Кирилл Белозерский, Дмитрий Прилуцкий (он создал достославный монастырь вблизи Вологды), Павел Обнорский (обитель на реке Обноре в округе Костромы), Савва Звенигородский, Ферапонт Белозерский, Авраамий Чухломский, Сергий Нуромский и многие другие. Это и более поздние подвижники — Зосима и Савватий Соловецкие, Пафнутий Боровский, Дионисий Глушицкий, Александр Ошевенский и т. д.

Далее, в конце XV — начале XVI веков в качестве духовных во-ждей Руси выступают Иосиф Волоцкий и Нил Сорский, но их дея-тельность совершается уже в новой, глубоко драматической ситуа-ции.

Стремительное — как бы даже неправдоподобное, «чудесное» -возвышение Москвы,которая к рубежу XIII— XIV веков была еще, в сущности,«рядовым» городом (правда, «посажение» в нее в 1280-х годах сына самого Александра Невского, Даниила — пусть и млад-шего — имело великое «потенциальное» значение), связано, несом-ненно, с тем, что этот пока еще не имевший высокой славы город привлек к себе свв.митрополитов Петра и, затем, Феогноста (1328—1353). Еще большее значение имела деятельность следующего пре-бывавшего в Москве (хотя он все еще звался «Киевским»!) митро-полита св. Алексия (1354—1378) — одного из величайших глав рус-ской Церкви за всю ее историю. Он был теснейшим образом связан с преп. Сергием Радонежским и даже, как известно, упрашивал его сменить себя на митрополичьем служении, но троицкий игумен был предназначен для своей — неоценимой — миссии.

И нельзя не видеть глубокий судьбоносный смысл в том, что ни с чем не сравнимый духовный подвиг Сергия совершался именно в пору подготовки Куликовской победы. Когда некоторые современ-ные историки пытались доказывать, что те или иные сведения могут вызвать сомнение в прямом, «практическом» участии святого в этой победе, они, как уже отмечалось, неправомерно и даже, прошу извинения, наивно применяли к бытию шестивековой давности нынешние представления о политической «практике».

В сказаниях XV—XVI веков могучее воздействие преп. Сергия на события 1380 года нередко толкуется как чудо, как воплощение сверхъестественного дара святого. Для глубоко религиозных людей это объяснение — вполне достаточное. Но уместно поставить вопрос и по-другому. Воздействие пребывавшего в Троицкой обители святого на героев Куликовской битвы и духовное состояние Руси в целом в самом деле было трудно уследимым (а с точки зрения наших современных способов «передачи информации» вообще непонятным), в точном смысле слова таинственным, и потому версия о чуде, в известном смысле, являет собой правду, которую могут принять и лишенные Веры люди...

Но двинемся далее. Как бы пронизавшая всю Русь деятельность многочисленнейших учеников и продолжателей преп. Сергия Радонежского в течение столетия -- от 1380 до 1480-х годов -- сыграла поистине великую роль. Разумеется, одновременно осуще-ствлялась и многообразная политическая деятельность правителей Руси и их окружения. Но летописи донесли до нас множество сообщений о том, что правители той поры считали необходимым получить советы и благословения у наиболее чтимых подвижников, находившихся подчас далеко от столицы. И в высшей степени пока-зательно, например, что акту окончательного отвержения Иваном III зависимости от ордынцев предшествовало (о чем шла речь вы-ше) весьма резкое послание к нему архиепископа Ростовского Вас-сиана.

Словом, политическое и духовное развитие Руси в течение XIV--XV столетий -- это, по сути дела, единое историческое творчество, которое к концу XV века превратило Русь в явную всему миру великую державу.

***

Но, как мы знаем, любая победа «относительна», имеет свою «оборотную» сторону.

В первые века своей истории Русь действовала на широчайшей мировой арене; затем началась эпоха сосредоточения на «внут-реннем» созидании (хотя, разумеется, и в это время существовали и развивались многообразные связи с соседними и более дальними странами). Так, вполне ясно, что у Владимира Святославича никак не могла бы возникнуть намерение отправиться в поход к границам Ирана (как это сделал «Олег II»), а у Ярослава Мудрого -- попы-таться перенести свою резиденцию с Днепра на Дунай (подобно его деду Святославу).

Определенная «замкнутость» Руси особенно усилилась со време-ни монгольского нашествия, ибо она оказалась в составе Золотой Орды, которая теперь и выступала в качестве «субъекта» внешней политики. Но в последние десятилетия XV века Русь очень широко выходит на международную арену и, в частности, так или иначе осуществляет свои государственные интересы на тех территориях, которые в свое время -- до ее ослабления в монгольскую эпоху -- либо принадлежали ей, либо находились в сфере ее влияния.

Речь идет о западнорусских землях, оказавшихся под властью Литвы и, затем, Польши, о Молдавии и Причерноморье, о донских и прикавказских землях. Все это основательно показано в трактате видного историка К.В. Базилевича (1892--1950) «Внешняя политики русского централизованного государства. Вторая половина XV века» (М., 1952) и в более позднем труде А. Л. Хорошкевич «Русское государство в системе международных отношений конца XV — начала XVI в.» (М., 1980).

Но дело шло не только о (пользуясь современным термином) «ближнем зарубежье». Русь к концу XV века так или иначе устана-вливает взаимоотношения и с «дальними» странами Запада и Восто-ка. Вместе тем к этому времени она утратила давнего союзника и, можно сказат, старшего друга — Византию, которая после сокруши-тельных действий ее западных соперников — прежде всего Генуэз-ской и Венецианской республик — была в 1433 году завоевана врагами с Востока и вошла в состав Турецкой империи.

Это было, безусловно, трагической потерей, хотя Русь продолжа-ла поддерживать прочную связь со все же уцелевшей православной патриархией Константинопольской. Гибель Византийской империи и породила знаменитую идею «Третьего Рима», который являла собой Москва (важно иметь в виду, что под «Первым Римом» понималась вовсе не языческая Римская империя античной эпохи, а христианская община в Риме первых веков нашей эры, связанная главным образом с именем Христова апостола Петра). Представление о Москве как о Третьей (и последней!) подлинно христианской державе начало складываться уже вскоре после падения Константинополя, но окончательное выражение получило позднее, в 1520-х годах, в сочинениях псковского монаха Филофея.

Эта идея, несомненно, имела большое значение для многих лю-дей того времени, но, как доказано в новейших исследованиях, она ни в коей мере не стала официальной государственной «програм-мой». И лишь в XIX—XX веках «либеральными» авторами был создан миф — нередко приобретавший к тому же зловещий характер — об этом самом «Третьем Риме».                                                    

В сем пресловутом мифе была прежде всего совершенно искаже-на самая суть идеи. Филофей с острой тревогой предупреждал о том, что два предшествующих Рима погибли, не сумев поставить прегра-ды надвигавшимся извне «ересям» и противоправославным атакам. И его идея была, по глубокой своей сущности, «изоляционистской», он начинал свое послание к Василию III так:

«И да весть (ведает) твоя держава (державность) благочестивый царю, яко вся царства православныя христианьския веры снидошася в твое едино царство: един ты во всей поднебесной христианом царь. Подобает тебе, царю, сие держати со страхом Божиим».

Как ни дико, в новейшее время идея «Третьего Рима» была, на-против, интерпретирована в качестве чуть ли не экспансионистской, продиктованной стремлением присоединить к Москве, в частности, страны Запада (то есть страны, зараженные всякого рода «ересями», которым идеология Третьего Рима звала как раз поставить твердый заслон на рубежах Московского царства!). И прямо-таки курьезно, что популярнейший на Западе русский мыслитель Н. А. Бердяев объявил III Интернационал (ставивший задачей сделать единым коммунистическим целым весь мир) «наследником» Третьего Рима...

Но вернемся к бесспорному ныне представлению о том, что идея Третьего Рима вовсе не была программой русского государства на рубеже XV—XVI веков. Как раз наоборот, при Иване III Русь очень широко и интенсивно «открывает двери» в окружающий ее мир (что ясно, например, из упомянутых исследований К. В. Базилевича и А. Л. Хорошкевич).

И, в конечном счете, это имело драматические последствия. Ду-ховное развитие Руси — и в том числе, как мы еще увидим, развитие самобытной культуры — подверглось поистине жестокому испы-танию. Извечно присущий русскому «менталитету» экстремизм и максимализм привели к тому, что на самых верхах государственной и церковной власти началась ломка незыблемых, казалось бы, основ духовности.

Говоря об этом, я отнюдь не подразумеваю, что та «открытость» любым веяниям из внешнего мира, которая присуща эпохе Ивана III, была порождением некой «ошибки». В конце концов, истинно лишь то, что способно устоять перед чужими поветриями, а кроме того, Русь в эту эпоху вобрала в себя немало бесспорных ценностей и с Запада, и с Востока.

К счастью, на Руси в конце XV века имелись такие великие про-должатели дела Сергия Радонежского, как преподобные Иосиф Во-лоцкий и Нил Сорский. О них, которые достойны пребывать в рус-ской исторической памяти в одном ряду с богоносным троицким игуменом, и идет речь в этой последней главе моей книги.

Полвека с лишним назад — еще до рокового сорок первого года, когда Иосифов Волоколамский монастырь претерпел тяжкие разру-шения,— перед глазами предстал этот поистине небесный град, гля-дящийся в воды запруженной при преподобном речки Струги, и как бы вошел в живущее в воображении едва ли не каждого русского человека видение святого Китежа...

По прошествии немалых лет на книжных прилавках появился основательный труд одного из виднейших тогдашних историков А. А. Зимина[1], начавшего изучение Иосифова Волоколамского монастыря и деяний его создателя еще в 1940-х годах под руководством М. Н. Тихомирова. А. А. Зимин впервые открыл или хотя бы уточнил целый ряд существенных исторических фактов, и, несмотря на столь характерные для книг того времени дикие подчас идеологические догмы и шоры, перед внимательными читателями являлась громадность, мощь, многосторонность подвига святого. Становилось ясно, какая веками продолжавшая свое действие духовная воля воплотилась в истинно богатырском облике основанного им монастыря,— облике, вполне постигаемом даже и ныне, хотя обитель все еще нуждается в капитальной реставрации, начиная с восстановления взорванной в 1941 году семидесятипятиметровой колокольни.

...В Нило-Сорскую пустынь судьба впервые привела намного позже в 1970-х годах. Приплыв из Вологды через Кубенское озеро — мимо скорбных и все же светящихся руин уничтоженного в 1930-х го-дах Спасо-Каменного монастыря — к пристани города Кириллова, мы располагали всего несколькими часами стоянки теплохода, и тут выяснилось, что никакого транспорта до текущей в восемнадцати ки-лометрах отсюда малой реки с двойным прозваньем Сора-Сорка не имеется.

А между тем соприкосновенье с точкой Земли, где возникло это словно, пронизанное святостью имя — «Нил Сорский», было глав-ной целью предпринятого тогда путешествия...

Пришлось обратиться к местному начальству и, как оказалось, «решить проблему» мог только «первый» в городке человек, кото-рый, к нашей удаче, знал — или, может быть, сделал вид, что зна-ет,— мои литературные опыты и выразил готовность помочь. Но, осведомясь о месте, куда нужно доставить путешественников, он с удивлением вопросил: «Так ведь там же у нас только дурдом?»

Что тут следовало сказать? Для большей понятности ответ был таков: «Представьте себе, пятьсот лет назад там постоянно жил один из членов тогдашнего... Политбюро». И это нелепое и, не исключено, в чем-то кощунственное «разъяснение» подействовало: вскоре мили-цейский газик (ничего иного не нашлось) уже мчал нас по давно затравяневшей лесной дороге.

...На арке ворот, ведущих в обветшалый монастырек, действите-льно красовалась надпись «Психоневрологический диспансер», и ид-ти туда не захотелось; к тому же было хорошо известно, что эти — пусть и скромные — каменные стены никак не соответствовали духу Нилова скита и появились здесь только в XIX веке (согласно преда-нию, когда Иван Грозный решил воздвигнуть здесь каменный храм, преподобный явился ему во сне и запретил строительство). Мы пред-почли просто помолчать в первозданной тишине этой в самом деле пустыни безмолвия, постоять на берегу проточного пруда, выкопанного первоначально самим преподобным.

А между тем из монастырских ворот появился человек с ведром в руке. Он шел и смотрел на нас, но явно сквозь нас. И мелькнула мысль: некогда здесь обитали люди не от мира сего, и ныне — так же, хотя те были выше сего мира, а нынешние, вероятно, ниже... Что-то таилось в  этой смутно осознаваемой перекличке. А водонос, по-прежнему глядят в ничто, наполнил ведро и пошел обратно.

Тогда и мы, повинуясь какому-то зову, опустились на колени и ладонями черпнули воду из Нилова пруда. И глоток ее вызвал не испытанный дотоле трепет — будто и впрямь соприкоснулись мы с излученной здесь когда-то и уже неиссякаемой духовной энергией, которая в те времена без труда (и без всяких «средств информации») достигала расположенных за полтыщи верст отсюда Москвы и Нов-города,— о чем свидетельствуют тогдашние события...

Значение преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского в истории Русской Церкви и в истории Руси в ее целом поистине не-оценимо. И это значение более или менее общепризнанно. Почти в каждом научном и публицистическом сочинении, касающемся переломной и, безусловно, великой эпохи конца XV — начала XVI веков, с необходимостью заходит речь об этих деятелях Церкви.

Но — прискорбное «но»! — едва ли не преобладают или даже господствуют неверные, нередко грубо искажающие реальность представления о двух этих подвижниках, притом представления о преподобном Иосифе Волоцком имеют чаще всего «очерняющий» или даже заведомо клеветнический характер.

Удивляться вообще-то нечему — достаточно вспомнить, что еще совсем недавно господствовало также восходящее к «либеральной традиции» XIX века стремление внедрить в души ложный «зловещий» образ Достоевского. Правда, это было легче преодолеть, ибо творения Достоевского гораздо более доступны, и сам он отделен от нас не столь долгим временем. Сквозь полутысячелетие разглядеть истину несравненно труднее.

В глубине сознания, или, вернее, в своего рода полуосознанной исторической памяти (которая в той или иной степени присутствует в каждом человеке) преподобные Иосиф Волоцкий и Нил Сорский издавна представали для меня как идущие по своим особенным путям, но идущие все же к единой цели,— ни в коей мере не «отрицая», а дополняя, обогащая друг друга. Однако к концу 1970-х годов встала задача доказать это, и пришлось обратиться к длительному и сложному изучению источников и историографии; некоторые результаты этого изучения и излагаются далее.

На состоявшейся в 1987 году Международной церковной научной конференции «Богословие и духовность» митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим совершенно справедливо сказал: «С середины прошлого века и до наших дней преподобным Иосифу Волоцкому и Нилу Сорскому посвящено очень много работ. К сожалению, в большинстве из них... доминирует тенденциозная традиция либеральной историографии прошлого века, приверженцы которой настойчиво пытались представить преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского вождями двух противоборствующих направлений... Наступила пора демифологизировать схему либеральной историографии, почти заслонившую от нас живые лики святых[2]».

Это, повторяю, совершенно справедливые суждения, и стоит только оговорить, что в ряде новейших исторических трудов, созданных в 1950—1980-х годах, все же проступают (хотя такое утверждение может показаться неоправданным и противоречит «общепринятому» мнению) «живые лики святых», и проступают они даже не потому, что работы историков, о которых идет речь, лишены «тенденциозности» (это не так!), но потому, что в них в той или иной мере выразилось стремление досконально изучить реальные события и взаимоотношения далеких времен.

Это относится и к работам уже упомянутого А. А. Зимина, и -правда, в различной степени — к книгам и статьям таких исследова-телей, как Ю.В. Анхимюк, Ю.К. Бегунов, Н.К. Голейзовский, Р.П. Дмитриева, Н.А. Казакова, В.М. Кириллин, Я.С. Лурье, А.И. Плигу-зов, Г.В. Попов, Г. М. Прохоров, Н. В. Синицына, Р. Г. Скрынников (в дальнейшее многие из этих работ будут цитироваться).

Даже в тех случаях, когда «тенденциозность» вполне очевидна, объективно воссозданные исторические факты, в сущности, опро-вергают ее, делают ее бессильной. И, как ни странно такое суждение на первый взгляд, иные сочинения эмигрантских авторов, писавших о русской Церкви, с этой точки зрения сильно уступают работам, изданным в СССР. Например, в 1949 году в Париже,— а в 1993 году в Москве— издана книга эмигранта Петра Иванова (1876—1956) с многозначительные заглавием «Тайна святых. Введение в Апока-липсис», где речь шла и о преподобных Иосифе и Ниле. Анонимное предисловие к ее московскому изданию начинается такой фразой: «Перед нами удивительная, уникальная книга». И книга в самом деле удивительна и уникальна с той точки зрения, что в ней донельзя искажены многие исторические факты, и в результате преподобный Иосиф Волоцкий объявлен ни много ни мало «лжесвятым», кото-рый-де сумел «провести свои антихристовы идеи внутрь церкви Христовой[3]».

Кстати сказать, автор предисловия, по-видимому, понимал, что не так уж все ладно в представляемой им книге, и сразу вслед за ци-тированной фразой счел необходимым отметить: «Это не значит, что нужно соглашаться со всем, что в ней (книге.— В. К.) написано. Мы встречаем утверждения по меньшей мере сомнительные». Но де-ло здесь даже не в «утверждениях», а в незнании или же извращении исторической реальности. И нельзя не видеть, что ряд работ, издан-ных в СССР, отличается в лучшую сторону от подобных — принад-лежащих, увы, вроде бь правоверно христианским авторам — сочинений.

Характерно, что в своем фундаментальном труде «Очерки по ис-тории Русской Церкви» (Париж, 1959) существенно отличающийся от многих своих собратьев эмигрант А. В. Карташев с сочувствием ссылался на ряд работ, созданных, по его выражению, «в подсовет-ской науке, чуждой старым предубеждениям» и основывающейся на «документальности[4]»; — в частности, имелись в виду работы о преподобном Иосифе Волоцком. Правда, тут точнее было бы сказать не столько о «чуждости этой самой «подсоветской науки» прежним «предубеждениям», сколько о настойчивом стремлении новейших историков России иметь дело с достоверными документами, а не с разного рода субъективными домыслами.

Но обратимся непосредственно к историческим фактам, относя- щимся к личностям и деяниям преподобных Иосифа и Нила. Начать уместно с того, что в новейших работах неоспоримо установлено: никаких хоть сколько-нибудь достоверных сведений о «противо-борстве» Иосифа Волоцкого и Нила Сорского не существует, их по-просту нет. Верно, что пути святых были различны; однако самостоятельность пути отнюдь не обязательно подразумевает борьбу, враждебность или хотя бы отчужденность. Между тем широко известный эмигрант (в молодости бывший активным членом РСДРП) Георгий Федотов уверенно писал в своей популярной ныне книги: «Суровый к еретикам, Иосиф проявлял суровость и к другим своим врагам. В их числе... преподобный Нил Сорский... В борьбе с Нилом Сорским... Иосиф разрушал традиции преподобного Сергия[5]». Вообще, как ни удивительно, были и есть авторы, которые с прямо-таки патологической жаждой стремятся истолковать самобытность как своего рода обязательный повод для противостояния. Так, например, несмотря на то, что именно Пушкин впервые с невиданной щедростью опубликовал в своем журнале «Современник» два с половиной десятка стихотворений очень мало кому известного тогда Тютчева, а последний воспел Пушкина как «первую любовь России», с давних пор и до сего дня пропагандируется не имеющая никаких фактиче-ских оснований версия, согласно которой эти великие поэты были чуть ли не врагами[6].

Прежде чем обсуждать вопрос о своеобразии путей преподобных Иосифа и Нила, необходимо точно и подробно выяснить, как и почему сложился «миф» об их «противоборстве», ибо без этого выяснения едва ли возможно действительно очистить «живые лики святых» от заслоняющего их лживого тумана.

В исторической действительности имело место определенное противоборство направлений, известных сегодня под названиями «иосифлянство» и «нестяжательство» (хотя и здесь, как мы еще увидим, дело обстояло не столь уж просто, и граница между иосифлянами и нестяжателями далеко не всегда может быть четко проведена). Но это противоборство, начавшееся, как доказано, уже после кончины преподобного Нила Сорского (7 мая 1508), было неправомерно, без каких-либо фактических доказательств перене-сено на взаимоотношения самих преподобных.

С особенной очевидностью и резкостью эта «операция» вырази-лась в прямой подмене взаимоотношений преподобных совершенно иным «сюжетом» — взаимоотношениями преподобного Иосифа Во-лоцкого и «князя-инока» Василия Ивановича Патрикеева-Вассиана, которые начались, как неоспоримо показывают факты, только после 1508 года.

Первое упоминание о князе-иноке Вассиане у Иосифа Волоцкого относится ко времени не ранее 1511 года, а с другой стороны, современник свидетельствовал, что сам «князь-инок» начал публично заявлять о себе лишь после Ниловой кончины: «Как не стаяло стар-ца Нила, и ученик его князь Вассиан Косой, княж Иванов сын Юрьевича, и нача сей князь вельми побарати по своем старце Ниле[7]». Кроме всего прочего, нельзя не признать, что вообще чрезвычайно неправдоподобна версия, согласно которой князь-инок еще до 1509 года, находясь на положении ссыльного, сочинял и распространял свои достаточно острые послания и «слова».

В либеральной публицистике, начиная с середины прошлого столетия, фигура «князя-инока» (словосочетание звучит весьма романтично!) по существу почти целиком заслонила живой лик преподобного Нила Сорского, которому были без всяких оснований приписаны стремления, высказывания и даже поступки Вассиана Патрикеева (в этом соединении монашеского имени и мирского прозванья опять-таки заключена формула «инок-князь»). Поэтому необходимо пристально вглядеться эту фигуру.

Князь Василий Иванович Патрикеев, родившийся, по-видимому, около 1470 года, был, без сомнения умнейший и наделенный многими дарованиями человек, однако сближать его хоть в каком-либо смысле с преподобным Нилом Сорским едва ли правомерно. Он был сыном князя Ивана Юрьевича Патрикеева, являвшего собой первое по значению (после, разумеется, великого князя Ивана) лицо в русском государстве конца XV века, к тому же он был крупнейшим землевладельцем. Карьера Ивана Патрикеева опиралась, во-первых, на предельно высокородное происхождение — его отец был правнуком самого Гедимина, притом по линии старшего сына последнего, Наримонта; с другой стороны, мать его была сестрой отца Ивана III, Василия II Темного, и он, таким обра- зом, приходился первому Царю всея Руси двоюродным братом. Сын Ивана Патрикеева, князь Василий, с юных лет состоял при отце, а в 1490-х годах уже сам нередко играл руководящую роль в воинских, посольских, судейских делах и, надо думать, был уверен, что унаследует отцовское место в государстве.

Однако в 1499 году князей Патрикеевых постигло жестокое крушение: они, вместе с зятем (мужем дочери) Ивана Юрьевича князем Семеном Ряполовским, были приговорены к смертной казни, и лишь заступничество тогдашнего митрополита Симона спасло их от злой кончины (Ряполовский же был казнен...). Патрикеевых «в железах» постригли в монахи, и Василий под именем инока Вассиана оказался в Кирилло-Белозерском монастыре — по существу, в заточении.

Причины краха Патрикеевых не выяснены до конца. Одни историки полагают, что они сделали ставку на внука Ивана III Дмитрия (сына его рано, в 1490 году, умершего старшего сына Ивана и Елены Волошанки), между тем как сам великий князь неожиданно решил все же наследовать власть своему второму сыну (от Софии Палеолог) Василию; другие -- что Патрикеевы в качестве дипломатов совершили некое предательство, поступившись интересами Руси ради родины своих предков Литвы. По всей вероятности, и в том и в другом объяснении есть своя доля истины. Но особенно основательное понимание причин острого конфликта Патрикеевых с Иваном III наметил еще В. О. Ключевский[8], а в наше время развил Р. Г. Скрынников: «После покорения Новгорода (т. е. после 1478 года.— В. К.) казна стала обладательницей огромных богатств... Следуя традиции, дума поначалу распределила конфискованные в Новгороде земли среди знати... Крупные владения достались двоюродному брату Ивана III боярину князю И. Ю. Патрикееву. Обширные зем-ли получил зять Патрикеева С. И. Ряполовский» (оба они играли руководящую роль в покорении Новгорода). Однако позднее, в 1490-х годах, продолжает Р. Г. Скрынников, «власти приступили к организации поместной системы землевладения. Почти все бояре (Бельский, Патрикеевы, Ряполовский и др.) утратили новгородские владения[9]».

И именно эта ситуация легла в основу конфликта князей с Иваном III, а также, в конечном счете, определила позднейшую борьбу князя В. И. Патрикеева (уже в качестве «старца Вассиана») с монас-тырским землевладением. Как говорит в другой своей работе Р. Г. Скрынников, «Вассиан Патрикеев, в недавнем прошлом крупней-ший землевладелец России, стал самым беспощадным критиком по-ложения дел в монастырских селах[10]»,— то есть князя лишили его громадных земель, и он стал бороться против крупных земле-владений Церкви...

Все эти — может быть, кажущиеся уводящими в сторону — факты необходимо знать для того, чтобы ясно увидеть глубочайшие различия (и даже несовместимость!) между князем-иноком и якобы близким ему преподобным Нилом Сорским.

В возрасте примерно тридцати лет, на взлете блистательной ка-рьеры, князь Василий Патрикеев вдруг лишен всего и заточен в мо-настырь. Но придя в себя он, в сущности, начал свою новую, иную карьеру, в которой опирался на авторитет уже имевшего высшее признание святого старца Нила. Ему удалось завязать взаимоот-ношения с «безмолвствующим» в своем скиту старцем (в частности, получить от него послание), по-видимому, потому, что в 1501 или 1502 году в Кирилло-Белозерском монастыре принял пострижение находившийся уже в преклонных летах (в 1503 году он, по всей вероятности, скончался) государев дьяк Андрей Федорович Майков — старший брат Нила Сорского (который в юности был вместе с ним на государственной службе). Майков не раз участвовал в по-сольствах, возглавлявшихся отцом и сыном Патрикеевыми и, надо думать, помог князю-иноку войти в доверие к своему уже обрет-шему высокое прославление брату. Объявив себя учеником и после-дователем преподобного, князь-инок устроил себе скит неподалеку от Нилова.

Однако Василий Патрикеев был, без сомнения, мнимым учени-ком скитского старца,— об этом совершенно ясно говорит все его позднейшее жизненное поведение. Ведь вскоре после кончины пре-подобного, в 1509 году, он бросает свой скит и добивается «перево-да» в Москву, в Симонов монастырь,— эту, по сути дела, придвор-ную обитель,— где он сумел вступить в самую тесную связь с Васи-лием III и заняться активнейшей «большой» политикой. И теперь, как свидетельствовал современник, «ядаше же мних Васьян прино-симое ему брашно от трапезы великого князя[11]». Все это абсолютно не соответствовало заветам Нила Сорского своим ученикам... Речь, разумеется, не о том, чтобы вообще «осудить» князя-инока за его образ жизни после кончины Нила Сорского, но только о том, что при таком образе жизни он не имел оснований называть себя (как он постоянно делал) последователем преподобного.

Впрочем, еще и в Белозерском крае князь-инок Вассиан занимался деятельностью, чуждой истинным ученикам преподобного. Он сумел объединить вокруг себя в своего рода партию немалое количество местных людей Церкви, которых, по-видимому, очаровывали и знатность этого потомка Гедимина и недавнего верховного вельможи, и — одновременно — статус ученика святого старца Нила. Так, нельзя усомниться в том, что Вассиан заручился всемерной поддержкой влиятельного старца Кирилло-Белозерского монастыря Варлаама, который в 1506 году был призван в Москву, где стал архимандритом Симонова монастыря, куда явно не без рекомендаций Варлаама переселился и князь-инок, -- впрочем, теперь уже «князь-старец». А в 1511 году Варлаам был возведен в сан митрополита — вероятно, не без помощи самого Вассиана, быстро ставшего любимцем Василия Ш.

В Москве — в частности, перед Василием Ш — Вассиан предстал как негласный вождь целого направления церковных людей, которых публицисты XIX века назвали «нестяжателями»; современники же употребляли названия «кирилловские старцы» или, шире, «заволж-ские старцы». Одно из первых «нестяжательских» сочинений, связан-ное так или иначе с Вассианом и направленное против преподобного Иосифа Волоцкого, было озаглавлено именно как манифест целого направления: «Ответ кирилловских старцев».

До недавнего времени считалось, что этот «Ответ» был написан будто бы еще при жизни преподобного Нила Сорского, но ныне А. И. Плигузов и Ю. В. Анхимюк показали, что в действительности «Ответ» появился не ранее 1510-х годов[12]. Направление, возглав-ляемое Вассианом, было в то время в высшей степени угодно Васи-лию III. Н. А. Казакова, много лет посвятившая изучению личности и сочинений Вассиана, писала, опираясь на специальные исследова-ния С. М. Каштанова, что «правительство Василия III повело на-ступление на вотчинные права монастырей», и «Василий III нашел в Вассиане умного и деятельного сторонника политики ограничения феодальных прав церкви[13]». 

Это означает, что Вассиан превратил глубокое духовное учение о «нестяжании», которое исповедовал преподобный Нил Сорский, в чисто политическую программу и даже в козырную карту в своей собственной борьбе за власть. В известном своем труде «Пути рус-ского богословия» Г. В. Флоровский писал, что Вассиан и его сто-ронники «оказались запутаны и в политическую борьбу, и даже в политическую интригу[14]»; однако про самого Вассиана правильно будет сказать, что он по своей собственной воле «запутал» себя в эту борьбу и интригу — и добился на своем новом пути очень многого. Вместе с тем его успехи не имели, конечно же, никакого отношения к подлинному наследию Нила Сорского, хотя Вассиан постоянно взы-вал к имени преподобного.

Н. А. Казакова, склонная к высотой оценке князя-инока, все же не  могла не сделать следующий вывод: «В творчестве Вассиана вопрос о духовной жизни инока, о его внутреннем самоусовершенствовании (а это составляло основу учения преподобного Нила Сорского.— В. К.), по существу, не занимает никакого места». В другой работе Н. А. Казакова отмечает, что «между Нилом Сорским и Вассианом Патрикеевым как писателями трудно найти что-либо общее». И действительно, даже сама идея «нестяжательства» у Вассиана не имела ровно ничего общего с заветами преподобного Нила Сорского. Вассиан кичливо писал в своем сочинении «Прение с Иосифом Волоцким»: «Сие, Иосифе, на мя не лжеши, что аз великому князю у манастырей села велю отъимати и у мирскых церквей». Н. А. Казакова заметила по этому поводу: «Очевидно, Вассиан убедился в том, что церковники не расстанутся добровольно со своими землями и... взгляды Вассиана приобрели законченный и радикальный характер[15]», т. е., в отличие от преподобного Нила Сорского (но якобы «развивая» его заветы), он выдвинул требование («веление») насильственного отъятия земель у Церкви. Однако для преподобного Нила Сорского добровольный отказ Церкви от владения селами являл собой выражение высокого духовного совершенствования церковных людей; о насильственном же отъятии сел он и не помышлял, ибо никакого совершенствования при этом и не могло произойти — скорее, или даже наверняка, наоборот...

И тем не менее преподаватель истории религии в Московской духовной академии в 1993 году без каких-либо оговорок «конс-татирует»: «...заволжский старец Вассиан (в миру — князь Василий Патрикеев), ближайший ученик преподобного Нила Сорского[16]...». Руководствуясь этим заведомо несостоятельным представлением, те или иные действия и слова Вассиана совершенно неправомерно приписывают преподобному Нилу; тезис же о «противоборстве» Нила с преподобным Иосифом, в сущности, целиком и полностью исходит из поступков и высказываний князя-инока, или, точнее, князя-старца.

Князь Василий Патрикеев в обличье «старца Вассиана» явно сумел надолго завоевать себе положение первого (или, по крайней мере, одного из самых первых) лица в государстве. Василий III, называвший своего любимца «старец Васьян княж Иванов» (то есть объединяя два «достоинства»), говорил о нем,— ни много ни мало! — что он «подпор державе моей... и наставник ми[17]».

Власть «старца» в 1510—1520-х годах была поистине безграничной. Знаменитый придворный книгописец Михаил Медоварцев рассказывал позднее: «...блюлся семи... преслушати князя Васьяна старца, занеже был великой и временной человек у государя великого князя, и так и государя великого князя не блюлся, как его блюлся и слушал[18]».

Еще бы не блюсти! Это ведь только в XIX веке был сконструирован образ Вассиана — «либерала» и «гуманиста». Когда из Заволжья до Василия Ш дошла «грамота», в которой сообщалось, что среди тамошних церковных людей — сторонников Вассиана — завелась ересь, князь-старец настоял на допросе доставившего грамоту священника Серапиона: «И поп сказал так, как в грамоте писано. И старец Васьян князь попа просил на пытку, и попа пытали, и ногу изломали, и поп и умер, а не заговорил[19]...».

Апологеты князя-старца стараются умалчивать о подобных его поступках; так, об этом предании священника жестоким мукам, окончившимся смертью,— причем молчание на пытке явно свидетельствовало, что священник говорил правду,— Н. А. Казакова в своей весьма подробной биографии Вассиана даже и не упоминает...

Нельзя не сказать и о том, что «либерал» Вассиан, прежде чем он начал распространять свои яростные сочинения против преподобно-го Иосифа, добился от Василия III запрещения преподобному отве-чать письменно и даже устно на все хулы и обвинения князя-старца! И преподобный Иосиф тщетно просил близкого ему царедворца В. И. Челяднина «печаловаться» Василию III, дабы «ослобонить проти-ву его(Вассиана.—В.К.) речей говорити и писати[20]». Впрочем, и многие позднейшие «либералы» — вплоть до наших дней — прини-мали свободу (liberte) как только исключительно свободу для самих себя и с этой точки зрения нередко превосходили самых нетерпимых деспотов...

Все это ясно показывает, что Вассиана недопустимо считать действительным учеником и последователем Нила Сорского, и тем более недопустимо судить о святом старце на основе поступков, стремлений и высказываний Вассиана,— в частности, приписывать преподобному Нилу ту борьбу с преподобным Иосифом, которую на самом деле развязал ивел Вассиан.

 ***

В связи с вышеизложенным целесообразно обратиться к той трактовке событий, которая представлена в ряде работ Я. С. Лурье. В отличие от преобладающего большинства историков, он отдает все свои симпатии тогдашним еретикам — «жидовствующим» (прежде всего посольскому дьяку Ф. В. Курицыну), рассматривая их в качестве выразителей «светлого ренессансного начала», противо-стоявших «мрачному» русскому средневековью. О ереси и борьбе с ней у нас еще будет идти речь; сейчас же затронем только вопрос об отношении преподобного Нила Сорского к еретикам.

Одним из первых Я. С. Лурье с полной убедительностью показал, что это отношение, по существу, ничем не отличалось от отношения к еретикам Иосифа Волоцкого. В новейшей своей книге (посвящен-ной, в основном, еретику Ф. В. Курицыну, который высоко превоз-носится) Я. С. Лурье, исходя из действительных фактов, пишет, что «Нил Сорский еще в Кирилловом монастыре (т. е. до создания своего скита.— В. К.) выступал против «растленных разумом» вольнодумцев и чтения «небожественных писаний», и что очень широко распространенное мнение об его «терпимости» к еретикам — выражение созданной историками (и, в наибольшей мере, публицистами) XIX века «своеобразной легенды, чрезвычайно стойкой, но совершенно ни на чем не основанной... не известно ни одного случая, когда бы Нил выступал против наказания еретиков[21]».

Кто-либо может предположить, что эти высказывания Я. С. Лу-рье обусловлены стремлением, так сказать, «дискредитировать» с либеральной точки зрения не только Иосифа Волоцкого, но и Нила Сорского.

Однако и современный исследователь совершенно иного направ-ления, Г. М. Прохоров, подводя в написанной им «энциклопедиче-ской» статье итоги своего многолетнего — одновременно и подлин-но глубокого, и предельно тщательного — изучения наследия препо-добного Нила Сорского, перечислил целый ряд неоспоримых дока-зательств «положительного отношения Нила Сорского к литера-турной борьбе Иосифа Волоцкого с еретиками[22]». Необходимо, правда, учитывать, что многозначительное выделение Г. М. Прохо-ровым слова «литературной» едва ли уместно: ведь, если исходить из всех известных нам фактов, и Иосиф Волоцкий вел именно и только литературную борьбу с еретиками: никаким иным «оружием», кроме письменного и устного слова, он не пользовался. Это совершенно ясно, в частности, из подробнейшего исследования деятельности преподобного Иосифа в объемистой книге Я. С. Лурье[23], который — что в данном случае весьма важно — относится к преподобному с очевидным и даже крайним недоброжелательством, но все же в основном следует реальным фактам.

Вместе с тем нельзя не сказать, что в последней книге Я. С. Лу-рье, где доказывается единство преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского с точки зрения отношения к ереси, намечена, с дру-гой стороны, определенная «перекличка» в этом плане между ерети-ком Федором Курицыным (кумиром Я. С. Лурье) и князем-старцем Вассианом.

Я. С. Лурье утверждает, что Вассиан-де категорически выступал против казней еретиков и что, по мнению князя-старца, «даже не-раскаявшихся еретиков не надо казнить». При этом-де «смелый и красноречивый человек, Вассиан высказывал свои мысли великому князю прямо и открыто... позволил себе оспаривать важнейшие при-казы государя (арест неугодных людей в нарушение данной клятвы, насильственное пострижение в монахини надоевшей супруги[24])». Так же «смело», мол, высказывался Вассиан и против казней еретиков.

Приходится сказать, что суждение Я. С.Лурье о протестах Васси-ана против клятвопреступного ареста в 1523 году новгород-север-ского князя Василия Шемячича (которому Василий III перед этим дал скрепленную своей подписью охранную грамоту) и против зато-чения в 1525 году первой жены Василия III в монастырь прямо-таки изумляет. Ведь Н. А. Казакова еще в 1960 году с полной убедитель-ностью показала, что этих протестов не было [25](хотя, вполне вероятно, Вассиан — как и почти все деятели Церкви, в том числе и иосифляне,— был недоволен или даже возмущен указанными поступками Василия III). Не исключено, впрочем, что к 1988 году Я. С. Лурье просто забыл об исследовании Н. А. Казаковой и повторил давние легенды апологетов Вассиана.

Но в самое последнее время — уже после выхода цитированной книги Я.С. Лурье — молодой исследователь Ю. В. Анхимюк неоспо-римо показал, что и представление о Вассиане как принципиальном противнике казней еретиков не соответствует действительности.

Верно, что в ранних сочинениях, написанных Вассианом или хотя бы при его деятельном участии,— «Ответе кирилловских старцев» и «Слове ответном» — казни еретиков осуждаются. Однако в написанных несколько позже «Слове о еретиках» и «Прении с Иосифом» Вассиан не только недвусмысленно выступает за казни еретиков, но даже дает им солидное обоснование, ссылаясь на исторические примеры — казни еретиков христианскими, главным образом, византийскими императорами. И наиболее выразителен тот факт, что Вассиан явно взял эти самые примеры из сочинений преподобного Иосифа Волоцкого! Ю. В. Анхимюк сопоставляет Вассианово «Слово о еретиках» и созданное ранее 13-е Слово из «Просветителя» Иосифа Волоцкого и фиксирует прямые текстуальные совпадения!

«Итак,— не без огорчения резюмирует настроенный высоко це-нить князя-старца Ю. В. Анхимюк,— если в отношении к проблеме монастырского землевладения Вассиан проделал путь от сравни-тельно ортодоксальных взглядов его учителя Нила Сорского (выше говорилось о том, что на деле «взгляды» преподобного Нила и Вас-сиана на проблему землевладения были несовместимыми.— В.К.) ко все более радикальной программе, то его позиция в вопросе о наказаниях еретиков менялась в обратном направлении: от неприя-тия казней любого еретика или согрешающего к признанию их допу-стимости[26]». Впрочем, слово «допустимость» явно неточно: Вассиан ведь недвусмысленно говорил в своем позднем сочинении о еретиках: «казнити царем и князем их подобает[27]» — то есть следует (а не «допустимо»).

Ю.В. Анхимюк поясняет здесь же, что Вассиан шел к «сближе-нию с позицией иосифлян. Нужно было и оправдать вел. кн. Василия Ш, в свое время казнившего еретиков». И Вассиан сделал «уступки (скорее всего, вынужденные)... иосифлянской верхушке Московской митрополии[28]».

Таким образом, Вассиан, как оказывается, не считался с иосиф-лянами в вопросах монастырского землевладения, идя «ко все более радикальной программе», но «сближался» с ними в вопросе о казни еретиков,— хотя, между прочим, никакой острой борьбы с еретика-ми тогда, уже после кончины преподобного Иосифа, и не было!

Как же это понять? Ответ может быть только один: «позиции» Вассиана диктовались прежде всего стремлением угодить Василию Ш. В последние годы жизни преподобного Иосифа Волоцкого Васи-лий III, как явствует из целого ряда бесспорных фактов, относился к нему враждебно или хотя бы с резким недовольством,— достаточно вспомнить о запрещении полемизировать с Вассианом! Поэтому великий князь не возражал, когда Вассиан обвинил преподобного в нетерпимости по отношению к еретикам. Но это обвинение нужно было и Вассиану, иВасилию Ш именно и только как способ дискре-дитации Иосифа Волоцкого в глазах всегда склонных к всепроще-нию русских людей; после же кончины преподобного Василий Ш не желал осуждения казни еретиков, распоряжение о которой он сам и отдал. И Вассиан стал теперь писать, что царям и князьям «подо-бает» казнить еретиков...

Словом, Вассиан (пока Василий III против этого не возражал) использовал тему казней исключительно в качестве оружия борьбы с преподобным Иосифом. Я. С. Лурье убедительно сформулировал (хотя он в целом весьма сочувственно воспринимает Вассиана): «Опытный политик и талантливый полемист, «старец Вассиан» видел в споре о наказаниях еретиков прежде всего прекрасное средство для уязвления своих противников — иосифлян... Полемика против иосифлян была для Вассиана чисто тактическим приемом[29]». (Вернее, впрочем, было бы сказать, не «против иосифлян», а против самого преподобного Иосифа прежде всего и преимущественно.)

Все это приводит к естественному выводу: Вассиан был, выражаясь современным языком, беспринципным идеологом и деятелем. Целый ряд разнообразных фактов убеждает, что этот приговор не является напраслиной. Так, непримиримо воюя с преподобным Иосифом, Вассиан в течение долгого времени вполне мирно уживался с заведомым иосифлянином митрополитом (с 1522 года) Даниилом,— уживался, очевидно, именно потому, что тот являлся митрополитом, и с ним было опасно ссориться, а также и потому, что и сам Даниил (в отличие от преподобного Иосифа) не столь уж настаивал на «принципах». До нас дошел текст Василия III (1523 года): «А коли семи сию запись писал, и тогда был у отца нашего Даниила, митрополита всея Руси, у сей записи старец Васьян, княж Иванов[30]». В продолжение почти десятилетия Вассиан без каких-либо заметных стычек, в сущности, делил с Даниилом высшую (после, конечно, великого князя) власть.

Когда, например, в 1526 году архиепископ Ростовский Кирилл, занимавший третью ступень в официальной церковной иерархии (вслед за митрополитом и архиепископом Новгородским) осмелился в чем-то притеснить тех заволжских иноков, которые были сторонниками Вассиана, последний добился от Василия III специальной грамоты о неподсудности этих иноков архиепископу[31]!

Можно бы привести и другие подобные факты. Вместе с тем, Даниила, конечно же, раздражало наличие рядом с ним своего рода второго митрополита, и в конце концов он сумел — в 1531 году — устроить суд над Вассианом, по приговору которого тот был сослан в Иосифов Волоколамский монастырь. Но это явно был исход борьбы за власть, за влияние на великого князя, а не столкновения принципиально различных убеждений.

Кстати сказать, один из типичных способов «очернения» преподобного Иосифа Волоцкого -- возложение на него ответ-ственности за неблаговидные поступки Даниила (совершенные уже после кончины преподобного), которого объявляют его главным и верным последователем. Так, в упомянутой выше книге эмигранта П. Иванова «Тайна святых» в целях дискредитации преподобного перечисляются грехи Даниила — этого, как там сказано, «преемника и лучшего ученика Иосифа Волоцкого[32]». Перед нами яркий образчик невежества (или же фальсификаторства), ибо в предсмертном Иосифовом послании Василию III о том, «коим старцем приказати пригоже монастырь», названы десять имен монахов, достойных, по мнению преподобного, возглавить его монастырь, однако имени Даниила среди этих десяти нет[33]! Василий III, о чем уже сказано, враждебно или по меньшей мере с явным недовольством относился тогда к преподобному, и вопреки Иосифовой воле игуменом после него стал Даниил. В написанном Саввой Черным через тридцать с лишним лет после кончины преподобного житии рассказано, что Даниила избирали сами старцы монастыря — без какого-либо давления со стороны Василия III[34]. Но это умалчивание преследовало цель не бросить тень на великого князя, и весьма при-мечательно, что даже и в этом рассказе избрание Даниила совер-шается без волеизъявления преподобного Иосифа, который только якобы соглашается со старцами. А через семь лет Василий III на-стоял, чтобы Даниил стал митрополитом.

Словом, склонный к безнравственным компромиссам Даниил (у которого, впрочем, были и немалые заслуги) являл собой, строго говоря, мнимого ученика преподобного Иосифа, как и Вассиан — преподобного Нила.

Естественно может возникнуть вопрос: почему же все-таки Вас-сиан, явно не желавший рисковать карьерой ради принципов, столь долго ладивший с иосифлянином Даниилом, тем не менее с такой яростью обрушивался на самого преподобного Иосифа?

Прежде всего следует иметь в виду, что Иосиф Волоцкий, в от-личие от того же Даниила, не был склонен к каким-либо компро-миссам, и Вассиан отнюдь не мог рассчитывать на продиктованное осторожной тактикой признание преподобным неожиданной верховной роли Вассиана при Василии III. А между тем именно в то время, когда Вассиан сумел вернуться в Москву и начал завое-вывать высшее положение при великом князе, имело место сбли-жение (правда, кратковременное) преподобного с Василием III, ко-торый, в частности, поначалу целиком поддержал Иосифа Волоц-кого в его прискорбном — до сих пор не очень ясном [35]- конфликте с архиепископом Новгородским святителем Серапионом. С другой стороны, преподобный Иосиф Волоцкий обладал тогда уже самым высоким признанием в церковных кругах, включая и митрополита Симона (чем, в частности, объяснялась и краткая благосклонность к нему Василия III), и в случае его противодействия Вассиан, вероятно, не мог бы обрести то положение чуть ли не второго митрополита, которое он вскоре и завоевал.

И только-только укрепившись в Москве, Вассиан тут же начал свою кампанию против преподобного. Как доказывал А. А. Зимин и вслед за ним Я. С. Лурье, первая его акция в этой борьбе заклю-чалась в том, чтобы побудить Василия III отказаться от поддержки Иосифа в его тяжбе с Серапионом и принять сторону последнего[36]. Уже в 1511 году цель была достигнута: Василий III, в сущности, совершенно неожиданно приказал преподобному Иосифу Волоцкому виниться перед лишенным своего сана святителем Серапионом,— чего преподобный, считая себя правым, не сделал и тем самым, очевидно, окончательно испортил отношения с великим князем.

Здесь нельзя не отметить, что по своим убеждениям святитель Серапион был самым последовательным иосифлянином (в неко-торых отношениях он «превосходил» в этом даже и самого преподобного Иосифа Волоцкого!), и прискорбный разрыв между преподобным и святителем отнюдь не означал противостояния их убеждений. Поэтому горячая защита святителя Серапиона со стороны Вассиана предстает как еще одно выражение его «беспринципности»; для борьбы с преподобным Иосифом любые средства и союзники хороши!

Нельзя не признать, что в этой борьбе Вассиан был весьма находчив и хитроумен. Так, в своем «Прении с Иосифом Волоц-ким» (написанном уже после кончины преподобного) он утверждал свое мнимое «единство» с преподобным Нилом Сорским не столько от себя лично, сколько устами своего усопшего противника. Он «заставил» преподобного Иосифа «обличать» преподобного Нила и себя, Вассиана, совместно, заодно:

«Иосиф. О еже како Нил и его ученик Вассиан похулиша... в Русской земли чудотворцев...

Вассиан. Сие, Иосифе, лжеши на мя и на моего старца Нила...

Иосиф. О еже како Нил и ученик его Вассиан глаголют и пи-шут[37]...»

В упомянутой выше новейшей работе Ю. В. Анхимюка (кото-рый, кстати, относится к Вассиану весьма сочувственно) доказано (с опорой на предшествующий анализ А. И. Плигузова), что в Вас-сиановых сочинениях «высказывания» преподобного Иосифа от-нюдь не представляли собою действительные цитаты; мнимое ци-тирование это, пишет Ю.В. Анхимюк, только «литературный при-ем» и даже, как далее определяет сам Ю. В. Анхимюк, «подлож-ность[38]» что, надо прямо сказать, гораздо более верно характеризует полемику Вассиана, нежели слово «прием».

Приписывание Иосифу Волоцкому обвинений в адрес Нила Сорского нужно было Вассиану для компрометации преподобного, который будто бы злобно обличал всеми чтимого святого старца. О действительном же отношении Иосифа к Нилу ясно говорят хотя бы следующие факты.

Во-первых, преподобный Иосиф написал часть своего «Просветителя» на основе одного из сочинений Нила Сорского[39]; далее, как недавно точно установлено, в библиотеке Иосифова Волоколамского монастыря сочинений Нила Сорского хранилось ненамного меньше, чем сочинений самого Иосифа Волоцкого[40]; наконец, ближайшие ученики преподобного Иосифа, Нил Полев и Дионисий Звенигородский, в 1500-х годах отправились к преподобному Нилу Сорскому, создали поблизости свои скиты, долго пребывали здесь, и, возвратившись (уже после кончины преподобного Нила) к преподобному Иосифу, Нил Полев привез с собой целый ряд рукописей Нила Сорского[41].

Нельзя не сказать и о том, что, кроме заведомо подложных «сведений» Вассиана, мы располагаем известиями о всего лишь од-ном случае спора между преподобными Иосифом и Нилом — об их противоречивших друг другу выступлениях на церковном соборе 1503 года. Но даже и эти сведения не могут быть признаны вполне достоверными. Они содержатся в позднейших, отдаленных от време-ни собора несколькими десятилетиями источниках. Так, в извест-ном «Письме о нелюбках», относящемся к 1530 или даже 1540-м годам, сообщалось, что Нил Сорский, прибывший на собор 1503 года вместе со своим учителем, Паисием Ярославовым, выступил с решительным протестом против монастырских сел, а затем его резко оспорил в своем выступлении Иосиф Волоцкий[42].

Недостоверность этого сообщения проявляется уже в том, что Паисий, как точно установлено, скончался до собора. Далее, соглас-но более раннему и потому более достоверному источнику, «Слово иному», преподобный Нил не держал речь на соборе (такая речь, кстати сказать, явно не соответствовала самому стилю его поведе-ния), а только высказывал свое мнение в беседе с Иваном III: «При-ходит же к великому князю и Нил, чернец з Белаозера, высоким житием словый сый, и Денис, чернец Каменский, и глаголют вели-кому князю: «Не достоит чернцем сел имети[43]».

Открывший и опубликовавший «Слово иное» Ю. К. Бегунов пи-сал, что в этом раннем, близком к самому событию источнике «ни-чего не говорится ни о полемике между Нилом Сорским и Иосифом Волоцким, ни о выступлении последнего. Согласно «Слову иному», основные споры на соборных заседаниях развертываются не между «нестяжателями» и «иосифлянами», а между великим князем Ива-ном III и соборным большинством во главе с митрополитом Симо-ном... Против предложения о секуляризации решительно выступило большинство присутствовавшего на соборе духовенства. Автор «Слова иного» на первом месте называет Серапиона, игумена Троице-Сергиева монастыря (в будущем оказавшегося в распре с преподобным Иосифом.— В. К.) ...особенно подчеркивает значи-тельную роль игумена Серапиона в деле сплочения  соборного боль-шинства против секуляризаторских намерений великого  князя... Вскоре и архиепископ Новгородский Геннадий (второе после  мит-рополита лицо в церковной иерархии.— В. К.) начал говорить  «противу великого князя» о церковных землях по наущению митро-полита Симона. Речь Геннадия была решительно остановлена Иваном III[44]» — то есть особенно ему досадила, и не прошло и года, как святитель Геннадий был отстранен от своего поста и, по убеждению А. А. Зимина, известное «обвинение Геннадия в «мздоимании» лишь предлог, чтобы с ним расправиться[45]». В упомянутом выше позднейшем «Письме о нелюбках» дана совершенно неправдоподобная картина собора 1503 года (хотя целый ряд авторов использует ее и поныне как достоверную). Согласно «Письму», не Иван III, а Нил Сорский требует отъятия монастырских сел и, с другой стороны, возражает на это не сонм иерархов во главе с митрополитом, а один только волоколамский игумен.

Выше уже шла речь о том, что преподобный Нил Сорский никак не мог предлагать программу отъятия монастырских сел. Р.Г. Скрынников недавно с полным основанием писал (допуская, прав-да, что Нил Сорский вместе с Дионисием Каменским действительно держали речь на соборе, хотя и это маловероятно): «Нил и Диони-сий отнюдь не предлагали насильственно изымать вотчины у монастырей. Они ставили вопрос в моральной плоскости: достойно или недостойно для иноков владеть вотчинами... и никогда не выступали в пользу секуляризации— насильственного вторжения государства в сферу имущественных прав церкви. Речь Нила клонилась к тому, чтобы убедить монахов добровольно отказаться от «сел»... Только на этом пути христианского самоотречения иноки и могли спасти себя[46]».

Последняя формулировка, впрочем, едва ли точна. В глазах преподобного Нила полное «нестяжательство» иноков (то есть отказ не только от личной собственности — что было обязательным и с точки зрения преподобного Иосифа,— но и от «коллективной» собственности монастыря в целом) являло, так сказать, наилучшее, по убеждению Нила Сорского, условие истинного пути. Но в то же время преподобный Нил не считал, что нельзя «спасаться» в стенах таких богатых монастырей, как Троице-Сергиев, Соловецкий и, конечно, Иосифов Волоколамский. Мнение, согласно которому преподобный Нил вообще «противостоял» монастырям, нелепо уже хотя бы потому, что, как пишет наиболее основательный исследователь его пути Г. М. Прохоров, Нил Сорский «ограничил прием в скит требованием, чтобы человек предварительно прошел выучку в общежительном монастыре (в ските никого не постригали)». Сам этот порядок неоспоримо свидетельствует, что преподобный Нил отнюдь не «отрицал» иной путь; он полагал только, что избранный им путь— наиболее плодотворный (а такая убежденность естественна для любого самобытного деятеля). И «вообще,— заключает Г. М. Прохоров,— путь борьбы за исправление пороков окружающего общества, даже общества монашеского, был чужд Нилу Сорскому»,— хотя, конечно, он придерживался мнения, что в условиях монастыря, ведущего большое хозяйство (как те же Троице-Сергиев, Иосифов Волоколамский, Соловецкий), жизнь оказывается «рассеивающей внимание и рождающей страсти[47]».

Но отсюда не возникал и не мог возникнуть тот острый конфликт, который пытались и пытаются выискать во взаимоотношениях Нила Сорского и Иосифа Волоцкого. Поэтому крайне сомнительна версия о резком столкновении преподобных на соборе 1503 года.

Что же касается характерного для позднейших источников превращения всего этого собора в спор между Нилом Сорским и Иосифом Волоцким, оно, без сомнения, было обусловлено совершившимся к тому времени наивысшим признанием преподобных («такие светила»,— сказано о них в том же «Письме о нелюбках»), личности которых как бы затмевали все остальное.

Не исключено, что преподобные присутствовали на соборе и, может быть, сказали свое слово (правда, часть историков, как и А. А. Зимин, сильно сомневается даже в том, что Иосиф Волоцкий держал речь[48], а «Слово иное» сообщает только о беседе Нила Сорского с Иваном III, причем последний, возможно, использовал затем высказывания преподобного о нежелательности монастырских сел в своих — чуждых преподобному — секуляризаторских интересах).

Однако при всех возможных оговорках у нас нет сколько-нибудь серьезных оснований полагать, что на соборе 1503 года имела место  «борьба» преподобных Нила и Иосифа. Версия об их столкнове-нии, изложенная в «Письме о нелюбках», родилась, скорее всего, под воздействием «подложных» псевдоцитат в широко распространяемых сочинениях Вассиана (преподобный Иосиф сообщал, что Вассиан «рассылает... послания[49]»): ведь весь дальнейший (после сообщения о соборе 1503 года) рассказ этого «Письма» говорит о споре Иосифа Волоцкого уже не с Нилом Сорским, а с Вассианом. И представление о том, что первоначально конфликт, обрисованный в «Письме», представлял собой столкновение между преподобными Иосифом и Нилом, было, скорее всего, внушено автору «Письма» сочинениями Вассиана.

Обратимся теперь к наиболее «острой» стороне вопроса о пре-подобных Иосифе и Ниле — их отношении к ереси жидовству-ющих.

Как уже сказано, с середины XIV до середины XVI века Русь пе-реживает эпоху интенсивного роста и многообразного расцвета. В частности, в 1480 году она окончательно освобождается от зависи-мости от Орды, но следует знать, что благодаря резкому ослабле-нию последней зависимость от нее имела уже скорее формальный, чем фактический характер с самого начала великого княжения Ивана III (1462 год).

Одним из очень существенных последствий обретения Русью «суверенности» явилось ее широкое общение с окружающим миром — и с Западом, и с Востоком; ранее «внешняя политика» во многом была, так сказать, прерогативой правителей Золотой Орды, кото-рым подчинялись русские князья. Но по мере ослабления ордын-ской власти — еще до 1480 года—складываются, например, тесные взаимоотношения Руси с самой «высокоразвитой» тогда страной — Италией, и в Москву в 1475 году приглашается выдающийся ита-льянский инженер Аристотель Фьораванти, под руководством которого в Кремле строится новое здание Успенского собора, существующее и сегодня.

Между прочим, некоторых людей как бы задевает тот факт, что великолепное творение московского зодчества строил иностра-нец... Но, во-первых, Италия в то время вырвалась далеко вперед в сфере науки и техники, и итальянских мастеров приглашали для ра-бот вовсе не только на Русь, но и в основные страны Западной Ев-ропы, а, во-вторых, для усвоения характера собственно русского зодчества Фьораванти для начала был отправлен во Владимир, где изучал архитектурное своеобразие тамошнего Успенского собора, чудесного храма Покрова-на-Нерли и т. п., и построенный им в Москве Успенский собор был выдержан в основных канонах рус-ского зодчества. Между прочим, преподобный Иосиф Волоцкий писал об этом соборе, что его «достоит нарещи земное небо, сиающу яко великое солнце посреде Рускыя земля[50]».

Словом, установившиеся во второй половине XV века деятель-ные и многообразные взаимосвязи Руси с «внешним» миром были в тех или иных отношениях и естественны, и плодотворны. Но, как говорится, все имеет свою оборотную сторону, что в особенности уместно сказать о русских людях, в высшей степени склонных к всякого рода «крайностям». Вообще-то это качество может дать и «отрицательные» и «положительные» последствия, и русский «экстремизм» (если воспользоваться современным термином) являет собой национальное своеобразие, а не заведомо «отрицательную» черту.

Но одно из проявлений этого «экстремизма», которое не раз имело место в нашей истории, всегда наносило тяжкий ущерб стра-не. Речь идет о таких периодах истории Руси-России, когда ради пришедших извне «новаций» предпринимался «экстремистский» от-каз от веками складывавшихся устоев бытия и сознания,— отказ, который не мог привести ни к чему, кроме разрушений, и только последующий нелегкий, подчас мучительный возврат на собст-венный путь спасал страну...

Незадолго до того, как в Москву прибыл упомянутый италья-нец Фьораванти, в 1470 году, в Новгород заявился другой человек, который также имел в конечном счете итальянское происхождение: его дед Симоне де Гизодьфи был знатным и богатым генуэзцем, за-нимавшимся крупной, как сказали бы теперь, «коммерческой дея-тельностью» на Таманском полуострове между Черным и Азовским морями. Здесь тогда существовало княжество, основным населени-ем которого были черкесы (или, иначе, зихи), и Гизольфи устроил брак своего сына Винченцо с черкесской княжной, и сын последне-го, полуитальянец-получеркес, стал князем Таманским. Это был, как ясно из фактов, человек огромной энергии и обширнейших по-знаний, имевший самые широкие международные связи и в Европе, и в Азии. Особое значение имела его связь с существовавшей с дав-них времен в таманском городе Матреге*, являвшемся столицей его княжества, крупной иудейской общиной.

Прибыв в 1470 году в Новгород вместе с тогдашним князем Ки-евским Михаилом Олельковичем (литовцем), он сумел оказать гро-мадное воздействие на общавшихся с ним людей, среди которых были и православные священники Алексей и Денис. Посеянная Зак-карией, которого на Руси звали «Скарья» и «Схария», ересь дала, увы, весьма и весьма обильные «плоды». В 1478 году великий князь Иван III беседовал в Новгороде с «еретическими» священниками Алексеем и Денисом, произведшими на него столь сильное впечат-ление, что он пригласил их в Москву, где они были поставлены (в 1480 году) во главе важнейших соборов — Успенского и Архангельского...

Впрочем, об этом речь пойдет ниже. Здесь же необходимо ска-зать о наиболее существенном. Иван III, при котором Русь широко вышла на мировую арену, явно склонялся, как, на мой взгляд, сви-детельствует множество известных фактов, к столь характерному для нас, русских, «экстремизму». Поскольку Русь тогда стремилась вобрать в себя те или иные практические и теоретические дости-жения Запада и Востока (отмечу, что Заккария Гизольфи был как бы «представителем» и Европы, и Азии) великому князю казалось, что даже само определявшее

* Его название не раз изменялось: Таматарха — Самкерц —Тмуторокаиь — Матрега (Матрица); ныне—Тамань.

путь Руси уже пять столетий Православие нуждается в «обновле-нии» -- в соответствии с идущими извне «советами».

Целесообразно сказать здесь о том, что во многих сочинениях «ересь жидовствующих» совершенно безосновательно сопостав-ляют с Реформацией, то есть с происходившим с начала XVI века в ряде стран Западной Европы переходом от Католицизма к раз-личным формам Протестантства. Делается это с целью предста-вить Русь сугубо «консервативной», «реакционной», «мракобес-ной» (сие определение используется в таких сочинениях) страной: вот, мол, «прогрессивный» Запад осуществил естественно назрева-вшую религиозную Реформацию, а Русь ее подавила и тем самым безнадежно «отстала» от Запада...

Но эта «концепция» несостоятельна уже хотя бы потому, что Реформация осуществилась лишь в Северной и отчасти Централь-ной Европе; Испания, Франция, Италия и т. д. вовсе не отказались от Католицизма и беспощадно подавляли «реформаторов». Далее, Реформация началась в Европе в конце 1510—1520-х годах, то есть на полвека позднее (!) возникновения «ереси жидовствующих» на Руси, и уже из этого ясно, что дело идет о совершенно различных явлениях (иначе придется признать странное, неправдоподобное русское «первенство» по отношению к западной Реформации). Наконец, — и это наиболее важно — Реформация все же отнюдь не отрицала основ Христианства, а «ересь жидовствующих», как убедительно показано в ряде исследований, была направлена именно против главных христианских устоев.

И после того как «ересь» проникла в верхние слои русского го-сударства и Церкви, преподобный Иосиф Волоцкий начал и, в сущности, возглавил борьбу с этой опаснейшей угрозой самому бытию Руси — в глубокой своей сущности Святой Руси.

О конкретной истории этой борьбы еще будет речь. Здесь же целесообразно сказать о беседе преподобного Иосифа с Иваном III, состоявшейся в 1503 году, то есть через 25 лет (!) после увле-чения великого князя речами «еретических» новгородских священ-ников. К 1503 году Иван III осознал всю дикость и опасность своего — пусть даже и относительного — одобрения «ереси» и признался — и покаялся — перед преподобным Иосифом:

«...яз, деи (де), ведал еретиков, и ты мя прости в том...» —«Государь! Мне тобя как пращати?» — «Пожалуй, прости мя!»... Да и сказал ми, которую деръжал Алексей протопоп ересь, и которую ересь дръжал Феодор Курицин[51]).

Этот рассказ о раскаянии Ивана III и покаянии его — власти-теля Руси! — перед игуменом одного из русских монастырей может удивить и даже показаться недостоверным.

Однако рассказ этот содержится в написанном преподобным Иосифом еще при жизни Ивана III послании к духовнику (то есть ближайшему собеседнику) великого князя — архимандриту Анд-рониковскому Митрофану и в силу этого никак не мог исказить факты.

А в покаянных словах и самом тоне Ивана III выразилось — что очевидно — пришедшее, наконец, к нему прозрение — ясное осознание всей опасности заразившего самые верхи светской и даже церковной власти лжеучения, которое подрывало истинную основу многовекового бытия Руси. И нет сомнения, что главную роль в этом сыграла многосторонняя самоотверженная деятель-ность преподобного Иосифа Волоцкого,—разумеется, совместно с другими православными подвижниками того времени,среди кото-рых следует назвать прежде всего преподобного Нила Сорского.

Правда, первым выступил — в 1487 году — против «ереси» ар-хиепископ Новгородский (в 1484—1504 годах) святитель Генна-дий, ибо именно в Новгороде «ересь» и зародилась. И позднее пре-подобный Иосиф в своем «Сказании о новоявленной ереси» («Просветителе») высоко оценил инициативу святителя Геннадия. Но вполне закономерно, что Геннадий сразу же обратился за по-мощью в борьбе с «ересью» не только к близким ему церковным иерархам — епископу Сарскому Прохору, епископу Суздальскому Нифонту и архиепископу Ростовскому Иоасафу (правда, только что утратившему свою кафедру), но и к не имеющим сколько-ни-будь существенной «власти» в Церкви преподобным Нилу Сорско-му и Иосифу Волоцкому. Ясно, что он видел в них воплощение то-го высшего духовного света, который имел главное значение в борьбе с «ересью».

Важно подчеркнуть, что церковная власть и не могла бы спра-виться с «ересью», ибо «еретиков» поддерживал сам Иван III. Так, согласно свидетельству преподобного Иосифа (в его «Сказании о новоявившейся ереси») митрополит (в 1473—1489 годах) Геронтий сам был верен Православию, но не боролся с «ересью», и прежде всего потому, что «бояшеся дръжавного», то есть Ивана III, долго сочувствовавшего «еретикам»...

Словом, спасти Православие могла только собственно духов-ная борьба, в которой решающую роль сыграли преподобные Иосиф Волоцкий и Нил Сорский, чьи имена нераздельно связаны в истории русской Церкви и Руси вообще.

Правда, утверждая это, я, несомненно, встречусь с возражени-ями или хотя бы недоумением, ибо во множестве сочинений, так или иначе касающихся судьбы и деяний этих русских святых, они преподнесены в качестве по меньшей мере очень далеких друг от друга людей или даже прямых врагов? И это совершенно безосно-вательное представление распространено чрезвычайно широко.

Мы не всегда отдаем себе ясный отчет в том,что разразившаяся в России в начале XX в. грандиозная революция самым активным образом готовилась задолго до ее непосредственного начала. Ре-волюционные или по крайней мере сугубо «либеральные» идеоло-ги в течение XIX в. стремились всячески дискредитировать госу-дарственный, социальный и церковный строй России, притом не только современный им строй, но и его предшествующие истори-ческие стадии—вплоть до Древней Руси. При этом, в частности, преследовалась цель найти в прошлом—в том числе в далеком прошлом—«либеральных» предшественников, противостоявших государственной и церковной властям, и, с другой стороны, «кон-сервативных» защитников этих властей; первых, естественно, превозносили, а вторых — обличали и проклинали. Именно такая «операция» была проделана в целом ряде сочинений, касавшихся преподобных Иосифа и Нила.

Помимо прочего,преподобного Иосифа истолковывали в качес-тве своего рода вдохновителя будущего жестокого царя Ивана IV Грозного, а преподобного Нила — как вдохновителя его против-ников. Это являло  собой чистейшую фальсификацию, что явствует хотя бы из следующих  двух фактов. Во-первых, Иван IV,о чем име-ются совершенно достоверные сведения, в равной мере преклонялся перед памятью преподобных Иосифа и Нила (то есть этот царь, правивший всего через три-четыре десятилетия после кончины преподобных, вовсе не усматривал в них противостоявших друг другу деятелей), а, во-вторых, главный обличитель жестокостей Ивана IV Митрополит Всея Руси святитель Филипп, был (о чем еще пойдет речь) верным последователем преподобного Иосифа!

Уже из этого можно понять, до какой степени искажена истори-ческая реальность «либеральными» идеологами. Стоит сослаться на капитальный труд А. В. Карташева «Очерки по истории Русской Церкви», изданный в 1959 году в Париже и в 1991-м в Москве; «... с половины XIX века... началась ярко выраженная переоценка исто-рических фигур преподобных Иосифа и Нила.И она стала до навяз-чивости как бы обязательной для всякого "просвещенного" читате-ля. Объективный историзм устранен. Внушается якобы самоочевид-ная порочность точек зрения пр. Иосифа на все церковно-госу-дарственные взаимоотношения и,наоборот, канонизируется и выда-ется за единственно будто бы для христианства нормативную мироотрешенная, внегосударственная пустынническая позиция пр. Нила. В этом одностороннем выборе между двумя богословскими умонастроениями, на самом деле одинаково оправданными и освященными церковным преданием и античной, и византийской, и всей древнерусской Церкви, и состоит то искажение, та богослов-ская кривизна, которую сознательно и умышленно приняла свет-ская, университетская и популярная, история русской литературы с эпохи Белинского. Особенно заразительно талантливо выразил эту оценку в своем увлекательном курсе истории русской литературы академик А. Н. Пыпин (между прочим, двоюродный брат и во мно-гом единомышленник революционного лидера, Н. Г. Чернышевско-го.— В. К.). С той поры, 70-х годов XIX в., эта «пыпинская» оценка стала заразительно всеобщей, повлияла на суждения и некоторых духовно-академических (то есть окончивших Духовные академии! —В. К.) публицистов[52]».

Итак, люди, которые и сегодня склонны «противопоставлять» преподобных Иосифа и Нила, должны по крайней мере задуматься о том, из каких «источников» выплеснулось сие противопостав-ление...

*   *   *

Обратимся теперь к наиболее «острой» стороне вопроса о преподобных Иосифе и Ниле — их отношении к ереси жидовствующих. Ересь, как уже сказано, была обнаружена в 1487 году архиепископом Новгородским святителем Геннадием. После достаточно длитель-ного изучения ереси в конце 1488 или в начале 1489 года он отправляет послание своему единомышленнику, жившему вблизи Нилова скита в Ферапонтовом монастыре, Иоасафу (до 1488 года — архиепископу Ростовскому и Ярославскому) с просьбой привлечь к рас-следованию ереси Паисия Ярославова и Нила Сорского. Либеральные публицисты XIX века, воспользовавшись скудостью сведений о преподобном Ниле (в частности, отсутствием известий о прямом его отклике на послание святителя Геннадия), утверждали, что он-де отказался от какого-либо участия в борьбе с ересью. Эта выдуманная версия постоянно повторяется до сих пор.

Между тем еще в 1950-х годах Я. С. Лурье, который не склонен «идеализировать» (с либеральной точки зрения) не только препо-добного Иосифа, но и любых правоверных деятелей Церкви, пока-зал, что имеющиеся в распоряжении историков достоверные сведе-ния об участии преподобного Нила в борьбе с ересью весьма и весь-ма значительны:

I. Святитель Геннадий предлагал в своем послании снабдить Ни-ла Сорского потребными для его задачи книгами, и книги вскоре начали отправляться из Новгорода.

II. В своем «Предании», составленном, по всей вероятности, в то же время, преподобный Нил недвусмысленно написал: «еретическая учениа и преданиа вся проклинаю яз и сущии со мною[53]».

III. В 1490 году преподобный Нил вместе с Паисием Ярославо-вым участвует и противоеретическом Соборе в Москве, и нет ровно никаких оснований полагать, что он оспаривал решения Собора.

IV. Преподобный Нил сам написал определенную часть «Про-светителя» (то есть «Сказания о новоявившейся ереси»), основным автором которого был преподобный Иосиф Волоцкий[54]. К этому надо добавить, что, как установлено позднее Г. М. Прохоровым, преподобный Нил собственноручно переписал около половины глав («слов») «Сказания о новоявившейся ереси[55]». Кстати сказать, Я. С. Лурье комментировал — и вполне обоснованно — открытие Г. М. Прохорова так: «...Нил Сорский в начале XVI века никак писцом не был. Готовность Нила взяться за перо, чтобы изготовить парадный список «Просветителя», свидетельствует о том, что книга эта была ему близка и дорога[56]».

Итак, едва ли возможно отрицать прямое участие преподобного Нила в борьбе с ересью, хотя, конечно, его роль была менее значительной, чем святителя Геннадия и преподобного Иосифа, кото-рого, как и Нила Сорского, призвал к этой борьбе архиепископ Новгородский (в «Житии Иосифа Волоцкого», написанном Саввой Черным, сообщено: «И возвестиша архиепископ сие зло игумену Иосифу и просит помощи[57]...»)

Правда, даже и признавая сам факт участия преподобного Нила в борьбе с ересью, нередко при этом категорически утверждают, что-де Нил Сорский был принципиальным противником казни ере-тиков. Между тем преподобный, как уже сказано, переписывал Иосифов «Просветитель», где достаточно ясно выражена мысль об уместности или даже необходимости казни еретиков, и к тому же начал это переписывание, вероятней всего, уже после казней (ибо текст, который Нил Сорский переписывал, был готов в целом лишь незадолго до осудившего еретиков Собора 1504 года).

Поэтому те современные авторы, которые отрицательно -- или даже крайне отрицательно — относятся к преподобному Иосифу прежде всего (а подчас и только) потому, что он был сторонником казни еретиков, должны, будучи последовательными, относиться так же и к преподобному Нилу...

Для того чтобы прийти к истинному пониманию сути дела, не-обходимо четко уяснить себе само явление казни еретиков — то есть предания смерти людей, которые не совершили преступлений в точном, собственном смысле этого слова и были лишены жизни за выражаемые ими враждебные духовным устоям существующего общества идеи и за неприемлемое для этих устоев поведение (что было присуще и еретикам на Руси конца XV века, кощунственно искажавшим церковные обряды).

Ясно, что в современном мире казнь еретиков (как и вообще любых «инакомыслящих») воспринимается в качестве заведомо не-допустимого и дикого, всецело бесчеловечного акта, который сам предстает теперь как тяжкое преступление. Но нельзя не учиты-вать, что в свое время еретики были в глазах борющихся с ними людей прямыми, реальными воплощениями сатанинского начала, откровенными врагами самого Бога (именно в силу представления об их одержимости дьяволом еретиков считали нужным сжигать на кострах, ибо иные способы убийства как бы не могли уничтожить поселившийся в еретиках сатанинский дух). Тем не менее очень многие люди никак не склонны с этим считаться и не могут хоть в какой-то мере оправдать те столь далекие от нашего времени каз-ни, хоть в каком-либо смысле «примириться» с ними. Более того, с этими казнями не могло примириться и множество вполне право-верных современников — людей начала XVI века! Преподобный Иосиф Волоцкий свидетельствовал об отношении к еретикам пос-ле их осуждения (он называет здесь еретиков «отступниками», то есть отступившими от Христа); «... ныне, егда осудиша их на смерть, то христиане православнии скорбят и тужат, и помощи ру-ку подавают, и глаголют, яко подобает сих сподобити милости[58]».

Именно в отказе от милости и обвиняют сегодня, как и полты-сячелетия назад, преподобного Иосифа Волоцкого. Но совершен-но необходимо осознать (хотя такое осознание очень редко имеет место), что в этом обвинении отражаются особенные, специфичес-ки русские чувство и воля (или,пользуясь модным словечком, «мен-талитет»), почти не присущие, например, людям Западной Европы.

Обратимся хотя бы к фигуре одного из высочайших «учителей» (это его высокий титул) католической Церкви — Фомы Аквинско-го (1225—1274). Он начал свою деятельность вскоре после возник-новения в 1235 году инквизиции («Святой инквизиции»), стал выс-шим авторитетом монашеского ордена доминиканцев, взявшего инквизиционное дело в свои руки, и в главном своем сочинении «Сумма теологии» дал хитроумное и весьма «убеждающее» обоснование абсолютной необходимости казней еретиков:

«Извращать религию, от которой зависит жизнь вечная, гораз-до более тяжкое преступление, чем подделывать монету, которая служит для удовлетворения потребностей временной жизни. Следо-вательно если фальшивомонетчиков, как и других злодеев, свет-ские государи справедливо наказывают смертью, еще справедливее казнить еретиков... Ибо, как говорит св. Иероним, гниющие члены должны быть отсечены, а паршивая овца удалена из стада, чтобы весь дом, все тело и все стадо не подвергались заразе, порче, загниванию и гибели. Арий был в Александрии лишь искрой. Однако, не потушенная сразу, эта искра подожгла весь мир[59]».

Фома Аквинский имел в виду, что один из известнейших в исто-рии Церкви еретиков, Арий, был на Первом Вселенском соборе 325 года осужден не на казнь, а на изгнание и впоследствии сумел привлечь к себе множество сторонников, в результате чего ариан-ская ересь (кстати сказать, в ряде моментов близкая той ереси, с которой боролся преподобный Иосиф Волоцкий, о чем мы еще будем говорить) широко распространилась и просуществовала более трех столетий.

Руководствуясь «концепцией» Фомы Аквинского, «Святая инк-визиция» с XIII по XIX век отправила на костер десятки тысяч еретиков (последние инквизиторские казни состоялись в 1826 (!) го-ду, но, конечно, подавляющее большинство еретиков было казнено в более ранние времена); одна только испанская инквизиция со-жгла, согласно наиболее достоверным подсчетам, 28 540 ерети-ков[60]... И тем не менее святой Фома Аквинский всегда был и оста-ется объектом всеобщего и безусловного поклонения; ему вообще не предъявляются обвинения, подобные тем, которые и в прошлом, и теперь обращают (нередко с крайней резкостью) к имени препо-добного Иосифа Волоцкого, который — как и Фома Аквинский — дал обоснование казни еретиков.

Впрочем, Иосиф Волоцкий явно не был основоположником в этом прискорбном деле. Первым поставил вопрос о казнях ерети-ков — еще в 1490 году — архиепископ Новгородский Геннадий. Но и он не являлся «первопроходцем». В этом самом году архи-епископ имел беседу с германским послом Георгом фон Турном, который рассказал о чрезвычайно интенсивной «работе» испан-ской инквизиции за предшествующее десятилетие. Испанский ко-роль, поведал посол, «очистил свою землю от ересей жидовских». Речь шла о начавшемся с 1480 года по повелению знаменитого Фердинанда Католика сожжении тысяч еретиков.

В октябре 1490 года Геннадий писал митрополиту Московско-му Зосиме: «Сказывал ми посол цесарев про шпанского короля, как он свою очистил землю!.. И ты бы, господине, великому князю (то есть Ивану III— В. К.) о том пристойно говорил...»

Но эта апелляция к «достижениям» Запада долго оставалась тщетной; только спустя почти полтора десятилетия, в 1504 году, девять еретиков были подвергнуты сожжению[61].

Апологет «ереси жидовствующих», Я. С. Лурье, подводя итоги, написал: «Русская земля была очищена вполне «по-испански» (См. Казакова Н. А. и Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала  XVI века. М.-Л., 1955, с. 217). «Подражание» Испании в этом деле совершенно очевидно, но употребленное Я.С. Лурье слово «вполне» никак не уместно, ибо «по-испански» действовали в тысячу раз более интенсивно, и тут уж, как говорится, количество переходит в качество...

Речь идет отнюдь о предложении отказаться от русского неприятия казни еретиков вообще; это и невозможно, и совершенно нежелательно, ибо перед нами по-своему истинно прекрасное национальное качество. Речь совсем о другом -- об объективном осознании самого этого качества, осознании, которое даст возможность понять, что казни еретиков -- это одно из проявлений трагического несовершенства мира в его целом (к тому же выразившееся на Руси XVI века в неизмеримо меньших масштабах, чем в тогдашней Западной Европе), а не порождение «злой» воли русской Церкви или отдельных ее деятелей.

Нельзя не учитывать, в частности, что в самом решении призвать к казни еретиков святитель Геннадий опирался на известия о «деятельности» испанской инквизиции и, по всей вероятности, без такой опоры казни еретиков на Руси вообще не состоялись бы...

Для того чтобы полнее уяснить сам феномен русского сознания, о котором идет речь, целесообразно напомнить о том, как это сознание превратило в будто бы совершенно уникального, не имеющего себе равных в мире тирана и палача Ивана IV Грозного (притом превратило в глазах не только России, но и Запада!).

Теперь необходимо хотя бы кратко сказать о самой ереси, с которой боролись преподобные Иосиф и Нил. Это достаточно сложное явление, и характеризовать его здесь во всех его аспектах невозможно. К тому же существует ряд работ, в которых более или менее верно и полно охарактеризована эта ересь. Здесь следует назвать содержательный раздел «Ересь жидовствующих» в трактате А.В. Карташева и замечательное -- пусть и в некторых моментах спорное -- исследование Г.М. Прхорова[62]; в последние годы появилось несколько уточняющих те или иные стороны проблемы работ[63].

Но о самом «основоположнике» ереси -- о не раз упомянутом в сочинениях преподобного Иосифа «Схарии» -- рассказать целесообразно, ибо очень часто сведения о нем, излагаемые в популярной литературе, неверны или смутны. А между тем его воздействие на новгородских священников и, возможно, на таких людей, посольский дьяк Федор Курицын, невестка (жена сына) Ивана III Елена и на самого великого князя, с которым «ересиарх» в течение многих лет вел переписку, было весьма и весьма значительным. Все говорит о том, что это был по-своему «выдающийся» человек. Сведения о нем собраны в ряде исследований, на которые  и опирается дальнейшее изложение[64].

Как уже сообщалось, «ересиарх» был сыном знатного и богатого итальянца -- конкретно, генуэзца -- Винченцо де Гизольфи. Семья Гизольфи, занимавшаяся крупной торговлей и в то же время привычная к владению оружием, еще с XIII века самым энергичным образом действовала на побережье Черного моря в так называемых генуэзских колониях[65]. Выше было показано, что обосновавшиеся с XIII века в Крыму генуэзцы сыграли если не решающую, то уж, без сомнения, громадную роль в организации нашествия Мамая на Русь (на Куликово поле, как известно, явилась и собственно генуэзская пехота). И можно видеть своего рода историческую «эстафету» в том, что спустя девяносто лет после 1380 года выходец из влиятельной генуэзской семьи, Заккария-Схария, осуществил «идеологическую диверсию» на Руси. Правда, он был уже, так сказать, не только генуэзец. В письмах («грамотах») Ивана III он именуется и «фрязином» (то есть, по-древнерусски, итальянцем), и «черкасином», и «евреянином», и «жидовином», и еще «таманским князем». И все эти — столь разные — наименования были отнюдь не безосновательны.

Отец Заккарии, Винченцо, вел свои дела — по-видимому, главным образом торговые — в генуэзской «колонии» Матрега на Таманском полуострове. Ив 1419 году, как уже сказано, вступил в брак с черкесской (черкесы населяли тогда Таманский полуостров) княжной Бике-ханум; в результате его сын Заккария обрел титул и положение «князя Таманского».

Далее, необходимо учитывать, что в свое время, в IX—Х веках, Матрега, именовавшаяся тогда Самкерц, была одним из важнейших городов иудейского Хазарского каганата, и к тому же князь Святослав, разгромивший другие центры враждебного Руси каганата, по каким-то причинам не захватил Самкерц { В некоторых сочинения безосновательно утверждается обратное.}, и его иудейское население уцелело; в исторических источниках есть сведения о его весьма существенной роли на Таманском полуострове вплоть до времени Заккарии Гизольфи. При нем здесь побывал итальянский путешественник Джордже Интериано, который, говоря о черкесах-зихах как о христианском народе (они были крещены еще в VIII веке византийской Церковью), вместе с тем отметил, что зихи, когда «случается необходимость написать к кому-нибудь», подчас «поручают это дело евреям», выступавшим, следовательно, как наиболее «культурная» часть таманского населения[66].

Среди таманских евреев имелись, надо думать, потомки правящих верхов иудейской империи — Хазарского каганата, люди многознающие, сохранившие национально-религиозную память. По всей вероятности, «князь таманский» Заккария был тесно связан с этими людьми своего княжества и так или иначе воспринял их знания и верования; в противном случае было бы непонятно, почему Иван III в своих «грамотах» именовал этого полуитальянца-получеркеса (зиха) «евреянином» и «жидовином».

Кстати сказать, в 1488 году некий инок Савва в послании близко знакомому ему тогдашнему «дипломату» Дмитрию Шеину, встречавшемуся в Крыму с Заккарией, призывал не доверять никаким словам последнего; «...аще (если) человек будет добр и украшен всеми добро-детельми и примесит к ним мало нечто жидовского... то все его житье непотребно пред Богом и человеки, и Бог не стерпит ему и обличит, его, яко же и новгородцких попов, учение жидовское приимшим. ...И я, господине Дмитрей, молюся тебе: что еси от него (Заккарии.— В. К.) слышил словеса добры или худы, то, пожалуй, господине, отло-жи их от сердца своего и от уст твоих, яко же некоторое скаредие (скверну);  несть с ними Бога[67]... »

Как уже сказано, о «ереси жидовствующих» впервые (насколько нам известно) сказал в одном из своих посланий архиепископ Новго-родский святитель Геннадий. Но вот уже в следующем, 1488-м, году инок Савва (о котором мы ничего не знаем, кроме сохранившегося текста его послания Д. В. Шеину) осознает опасность Заккарии и подпавших под его влияние «новгородских попов» для Православия.

Важно отметить, что Савва, по-видимому, не считал Заккарию носителем иудейской религии как таковой: тот, по его словам, толь-ко «примесил... мало нечто жидовского». И хотя, по сведениям пре-подобного Иосифа, к проповеди Заккарии-Схарии в Новгороде при-соединились «ортодоксальные» иудеи (как говорится в Иосифовом «Сказании о новоявившейся ереси», в Новгород «потом же приидо-ша из Литвы инии жидове, им же имена Иосиф Шмойло Скаравей, Мосей Хануш») «ересь» все же не являлась иудейством в прямом смысле этого слова.         

Имеющаяся в различных источниках «информация» дает основа-ния для вывода, что князь Таманский Заккария, этот полуитальянец-получеркес, был человеком, обладавшим самой «современной» и многообразной тогдашней образованностью, почерпнутой и с Запа-да, и с Востока. Как полагает Г. М. Прохоров, Заккария «знал италь-янский, черкесский, русский, латинский (на латыни написана его со-хранившаяся грамота Ивану Ш), татарский, еврейский (богослужеб-ный) языки. Он появился в Новгороде (в 1470 году.— В.К.) молодым*, образованным и богатым аристократом с большими меж-дународными связями». Следует добавить: не только аристократом, но и главой государства — пусть малого, но имевшего немалое гео-политическое значение, поскольку Таманский полуостров был узло-вым пунктом на одном из важных путей из Европы в Азию; правда, в 1482 году полуостров захватили турки, и Заккария был лишен влас-ти, но он все же как бы сохранял «ранг» главы государства. Имеются сведения о взаимоотношениях «князя Таманского» с правителями Ге-нуи, Венеции, Молдавии, Турции, Крымского ханства, государств Кавказа и т. д.

Г. М. Прохоров говорит далее: «Та готовность принять Захарию на службу и настойчивость, с какой великий князь Иван III в период покровительства жидовствующим его приглашал (начиная с 1483 по 1500 г.) показывает, что князь достаточно слышал об этом человеке. Захария

* Это ошибка.. Г. М. Прохоров исходил из сведений, согласно которым брак отца Заккария с черкесской княжной состоялся в 1448 голу; но, как позднее было установлено, это произошло почти на тридцать лет раньше, в 1419-м.

просил Ивана III позволить ему переселиться в Москву после подчинения турками Тамани (1482 г.), но в конце концов осел в Крыму при дворе Менгли-Гирея» (хана Крымского[68]).

Не исключено, что Заккария, несмотря на лестные предложения Ивана III, не решился прибыть в Москву, ибо до него дошли изве-стия о борьбе против «ереси», которую он пропагандировал в 1470—1471 годах в Новгороде... Следует напомнить, что князь Таманский в свое время был тесно связан с главой другого причерноморского государства, Великого княжества Молдавского,— «господарем» (в 1457—1504 годах) Штефаном Великим (правда, позднее они оказа-лись во враждебных отношениях), посещал Молдавию* и, вполне возможно, оказал воздействие на дочь Штефана, Елену «Волошан-ку», которая в начале 1483 года стала супругой сына Ивана III, наследника русского престола Ивана «Молодого» и была одной из главных фигур «ереси». С другой стороны, ближайший сподвижник Ивана III, посольский дьяк Федор Курицын, который явился едва ли ни основным лидером «ереси», находился (о чем уже сказано) в 1482—1486 годах в Причерноморье и вполне мог познакомиться с князем Таманским.

Если это действительно так, становятся всецело понятными тот длительный живейший интерес к Заккарии и то настоятельное стремление привлечь его в Москву, которые проявил Иван III; все объяс-няется действием названных двух ближайших к великому князю лиц, ставших «последователями» Заккарии.

Как уже говорилось, Заккария проповедовал не «ортодоксаль-ный» иудаизм (хотя соответствующая «закваска» имела место). Да и едва ли иудаизм как таковой мог «увлечь» целый ряд русских людей, начиная с самого великого князя. В частности, преподобный Иосиф писал в своем «Сказании...», что Схария «изучен всякому злодейства изобретению, чародейству и чернокнижию, звездозаконию же и астрологы[69]». Речь идет, очевидно, не об иудаизме в собственном смысле слова, а о так называемых оккультных и эзотерических «учениях», особенно активно развивавшихся с XIV века и причуд-ливо сочетавших в себе мистику и рационализм, элементы язычества и лжетолкований Христианства, отголоски религий античной Европы и Древнего Востока и т. п.**

И на Руси, не знакомой еще с такого рода «веяниями», рассужде-ния Заккарии-Схарии могли, увы, восприниматься как «новое» пони-мание мира и человека, «превосходящее» по своим возможностям родное Православие...

К прискорбию, это своего рода затмение испытали тогда умы и души людей, принадлежавших к самому верхнему слою государст-венной и

* Кстаги сказать, Заккария в 1470 году прибыл в Новгород со своей «ерети-ческой миссией» вместе с литовским князем Михаилом Олельковичем, который был родным братом супруги Штефана Великого, Евдокии Олельковны. Едва ли это можно счесть случайностью; Штефан, вероятно, «рекомендовал» Заккарию своему шурину.

** Хорошо известно, что нечто подобное досгаточно широко распростра-няется в России и сегодня.

церковной власти... Нельзя не отметить, что еще совсем недавно любые авторы «либерального» умонастроения, как правило, стреми-лись «оправдать» еретиков. Но сегодня положение явно изменилось. Так, уже упомянутый «либеральный» публицист Андрей Зубов гово-рит на страницах московского (также «либерального») «Конти-нента», что ересь жидовствующих даже «затруднительно» называть «ересью»: «Здесь не столько инакомыслие в сфере христианской ве-ры, сколько полное ее  отвержение, неприятие Нового Завета, не-признание Иисуса Мессией, убеждение, что единственно авторитетен Ветхий Завет. Иудаизм, смешанный с астрологией и обрывками проникших из ренессансных обществ Запада натурфилософских учений...» и т. п. И далее А. Зубов сообщает, что ересь «поразила... высшее белое духовенство крупнейших городов Русского царства, монашество, светскую интеллигенцию, придворные сферы, вплоть до самого великого князя и его ближайших сродников[70]». Но, констатируя это, А. Зубов — как, впрочем, и большинство других авторов,— явно не отдает себе полного отчета в том, о чем он, собственно, сообщает. Ведь, как уже было показано выше, дело с очевидностью шло к тому, что само Христианство, 500 лет определявшее судьбу Руси*, должно было превратиться по сути дела в  «ересь» (!), от которой отказались и великий князь со своим ближайшим окружением и влиятельные церковные иерархи...

Недостаточно обращается внимание на тот факт, что заведомой еретичкой или, вернее, отступницей от Православия была Елена Волощанка — супруга (с начала 1483 года) старшего сына великого князя, наследника престола Ивана Молодого и мать родившегося в конце 1483 года Дмитрия, который после смерти (в 1490 году) его отца был провозглашен наследником престола. Если бы Иван III не переменил своего решения, после его смерти (в 1505 году) на русский престол взошел бы воспитанный Еленой Дмитрий...

Но вернемся к самому феномену ереси. А. Зубов полагает, что ее и нельзя назвать ересью, ибо она означала полное отступление от христианства. Не будем забывать, что преподобный Иосиф в своих сочинениях говорит не столько о «еретиках», сколько именно об «отступниках». Но слово «ересь» в своем прямом значении дезориен-тирует и вдругом чрезвычайно существенном отношении. Ведь те ереси, с которыми боролась инквизиция в Западной Европе, захва-тывали обычно только те или иные отдельные слои населения, а на Руси рубежа XV—XVI веков дело шло о еретическом захвате выс-шей государственной власти и верхов Церкви...

Еретиков как таковых было, очевидно, не столь уж много, но они находились на самых вершинах государственной и даже церковной иерархии, и их воздействие проявлялось в тогдашней русской жизни в целом,— о чем свидетельствовал преподобный Иосиф: «, ..ныне же и в домех,

* Преподобный Иосиф писал в своем послании Василию III: «Русская великая земля,   иже пятъсот лет пребысть в православной вере христианстей...» (Послания Иосифа Волоцкого... С. 231).

и на путех, и на торжищих иноци и мирьстии и вси сомнятся, вси о вере пытают... Поистине, приде отступление» - отступление от Христа[71]...

Между тем большинство популярных сочинений, в которых так или иначе характеризуется эта «ересь», внушает абсолютно ложное представление о неком «кружке» вольнодумцев, погруженных в свои «прогрессивные» искания,— кружке, который, мол, так неоправданно беспощадно обвиняли «злые» архиепископ Геннадий и игумен Иосиф... Речь же шла о том, чтобы удержать Русь от полного слома ее полутысячелетнего бытия,— слома, который, без сомнения, привел бы к катастрофическим последствиям.

Я. С. Лурье в своем новейшем сочинении о «ереси» достаточно объективно характеризует ситуацию 1490-х годов: «Геннадий (Новгородский.— В. К.) писал митрополиту и Собору епископов, что еретическая «беда» началась с приезда Курицына «из Угорские земли» (по дороге в Москву он, возможно, встретился со Схарией— В. К.), что еретики собираются у Курицына, что «он-то у них печальник» (покровитель) и «начальник», «а о государской чести попечения не имеет». Никакого влияния эти заявления не имели, никаких доносов на своего дьяка великий князь не принимал. Мало того: спустя некоторое время обличители ереси смогли убедиться, что поставленный в 1490 году на митрополию... Зосима им вовсе не союзник. Напротив, вслед за великокняжеским дьяком и митрополит стал покровительствовать... вольнодумцам... В послании суздаль-скому епископу Нифонту, иерарху, на которого он еще считал возможным надеяться... Иосиф Волоцкий писал, что еретики «не выходят и спят» у митрополита... Но жалобы на митрополита мало помогали... «начальник» еретиков оставался неуязвимым. «Того бо державный во всем послушаше» (ибо его князь во всем слушался),— написал о Федоре Курицыне... Иосиф Волоцкий пятнадцать лет спустя... А в 90-х годах бороться с Курицыным было обличителям и совсем не по силам... Звезда Федора Васильевича и вправду была в зените. Все сношения с иностранными государствами происходили при его участии... В милость попал и брат Федора — Иван Волк, перенявший у старшего брата его склонность к религиозному свободомыслию и дипломатические таланты». И уже открыто ставился вопрос: «Не следует ли русскому государю вовсе уничтожить монастыри? Расстановка сил на великокняжеском дворе также не сулила,— продолжает Я. С. Лурье,— ничего доброго Иосифу Волоцкому и его сторонникам... Дмитрий, сын еретички Елены Стефановны, был объявлен великим князем... В 1494 году противникам митрополита-вольнодумца Зосимы удалось добиться его отставки (она произошла как раз в то время, когда Курицын находился за рубежом). Но поставленный на место Зосимы новый митрополит Симон не оправдал надежд врагов ереси. В 1498 году он благословил венчание Дмитрия шапкой Мономаха, а в следующем году... был нанесен удар самому... Геннадию Новгородскому — великий князь забрал у него монастырские и церковные земли. Курицын мог надеяться: еще немного, и великий князь осуществит церковные (вернее, антицерковные! —В. К.) реформы[72]».

Все это ясно показывает, что длившаяся более полутора десятилетия борьба с «ересью» была поистине героической и вместе с тем подлинно трагедийной, ибо приходилось в сущности бороться со своей собственной государственной властью и собственной церковной иерархией!

Говоря об этом противостоянии государству и, конечно, его главе — великому князю, нельзя обойти еще одно «обвинение», которое постоянно предъявляют преподобному Иосифу,— что он-де стремился подчинить Церковь государству и даже, мол, добился этого. Как без всяких доказательств заявлял Георгий Федотов, «осифляне... работают над укреплением самодержавия и добро-вольно отдают под его попечение... всю Русскую Церковь[73]».

Что касается самого преподобного Иосифа, то по меньшей мере странно видеть в нем ревностного слугу «самодержавия», ибо, будучи в продолжении почти 36 лет (с 1479 по 1515 год) игуменом монастыря» 29 лет из них он находился в достаточно существенном и очевидном конфликте с «самодержцами» и только семь лет — с 1502 по 1509 год — в союзе с ними. Он исповедовал убеждение, что священство выше царства, и применяемое к нему с 1930-х годов вульгаризаторское обозначение «воинствующий церковник» все же более соответствует истине, нежели причисление его к апологетам «самодержавия». Здесь уместно еще раз сослаться на работу противника преподобного — Я. С. Лурье, который все же основа-тельно доказывает, что действительными сторонниками неогра-ниченной власти самодержца были как раз главные враги преподобного Иосифа — Федор Курицын и Вассиан Патрикеев, которых, по словам Я. С. Лурье, «сближало... стремление провести задуманные преобразования сверху путем чудодейственного подчи-нения государственной власти своим планам». Добиться всемерного «укрепления самодержавия» — именно такова была цель «Курицына, Вассиана и других близких к власти лиц». Этим они, в частности, и «покоряли» Ивана Ш,  а затем и его сына.

Между тем преподобный Иосиф никогда не пытался добиться реальной «близости» к власти (в отличие от курицыных и патрикее-вых) или хотя бы занять высокое положение в Церкви. Он все силы отдавал созиданию своего монастыря — как одного из воплощений священства на земле. Его младший брат Вассиан еще при его жизни стал архиепископом Ростовским, а два племянника — епископами, но нельзя даже представить себе стремление преподобного Иосифа подняться по ступеням церковной иерархии; в этом отношении он, несомненно, следовал завету преподобного Сергия, никогда не имевшего намерений оставить свою обитель.

Мне могут, впрочем, возразить, что Георгий Федотов в цитиро-ванной фразе обвинил в «капитуляции» перед государством и самодержцами не самого преподобного, а иосифлян. Однако к верным последователям преподобного Иосифа это также неприменимо. Недоброжелатели иосифлян (в том числе и Георгий Федотов) высоко превозносят тех деятелей Церкви, которые самоотверженно воспротивились введению опричнины Иваном Грозным, но при этом, как ни нелепо, «не замечают», кто же именно выступал тогда против царя!

В 1542—1563 годах митрополитом был самый доподлинный иосифлянин Макарий, и, как показывает в новейшей работе Р. Г. Скрын-ников, он многократно добивался, чтобы власть Ивана Грозного «не приводила к кровавым эксцессам[74]». Сменивший Макария на посту митрополита ближайший его ученик Афанасий пытался продолжать сопротивление, но он не имел авторитета своего предшественника, и через год царь учредил опричнину. Тогда Афанасий молча сложил с себя сан митрополита и удалился в монастырь.

Следующий митрополит, святитель Герман Полев, принадлежал к знаменитой «иосифлянской» семье. И всего через два дня после своего переезда на митрополичий двор он предложил царю уничто-жить опричнину и при этом «грозил Страшным судом». Царь отста-вил непримиримого иосифлянина, и 25 июля 1566 года митропо-литом стал игумен Соловецкого монастыря святитель Филипп.

Георгий Федотов, написавший о нем восторженную книгу, попросту умалчивает о том, что святитель Филипп был, вне всякого сомнения, верным иосифлянином; он пишет только, что Филипп «не был нестяжателем[75]». И дело здесь не только в том, что Соловецкий монастырь являл собой одну из богатейших обителей, славившуюся своей громадной хозяйственной деятельностью. С конца XV века самым авторитетным лицом в монастыре был игумен, а затем «лучший старец» Досифей, избравший своим наставником святителя Геннадия Новгородского; и в 1538 году, еще при жизни или вскоре после кончины Досифея в Соловецком монастыре постригся будущий святитель Филипп.

Вполне закономерно, что «в Соловецкой библиотеке было пять списков произведений Иосифа Волоцкого», и в том числе «единст-венный известный в настоящее время составленный при жизни Иосифа Волоцкого список «Просветителя» и «Устава», имеющий вкладную дату 1514 г. и принадлежавший известному писцу Нилу Полеву[76]». И, конечно же, строй и дух монастыря, в котором Филипп стал иноком, а позднее игуменом, были всецело иосифлянскими.

Святитель Филипп, став митрополитом, повел самоотверженную борьбу против злодеяний и бесчинств опричнины и самого царя. И в ноябре 1568 года он был низложен, отправлен в заточение и в следующем году убит. В защиту святителя решился выступить только его предшественник иосифлянин Герман Полев, и «через два дня после этого Герман Полев был найден мертвым у себя на москов-ском подворье[77]».

Все это ясно свидетельствует о заведомой, но все же очень широко распространенной лжи об иосифлянах, которые изображаются в качестве чуть ли не «вдохновителей» опричнины (ложь эта восходит еще к князю Курбскому!). Конечно, и среди иосифлян не все были достойны своего учителя. Но верные его ученики и последователи руководствовались его заветом:

«Аще ли же есть царь, над человеки царствуя, над собою же имат царствующая страсти и грехи... таковый царь не Божий слуга, но диаволь[78]» (то есть дьяволов слуга). И тут же преподобный Иосиф прямо завещает своим последователям: «И ты убо таковаго царя или князя да не послушаеши, на нечестие и лукавство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претить[79]!» (угрожает). Святитель Филипп — в чем трудно усомниться —прочитал эти слова в рукописи «Просветителя», хранившейся в Соловецкой библиотеке.

Наконец, нельзя не затронуть проблему ценности сочинений преподобного Иосифа Волоцкого. Давно уже признана — пусть даже и не всеми — безусловная ценность сочинений преподобного Нила Сорского, о котором не так уж редко говорят как о великом и даже гениальном богослове, мыслителе, писателе. Но откровенно тенденциозное отношение к преподобному Иосифу диктует резко «критические» оценки и его воплощенного в слове наследия.

Так, в предисловиях к «Посланиям Иосифа Волоцкого», изданным в 1959 году, категорически заявлено, что «к числу выдающихся писателей своего времени (даже! —В. К.) Иосиф Волоцкий не принадлежит». Здесь же собраны высказывания различных авторов о том, что-де сочинения преподобного насквозь «компилятивны», состоят из святоотеческих «цитат» и не могут считаться плодом самостоятельного творчества[80].

При этом, как-то ухитряются не замечать, что сочинения преподобного Нила Сорского, которые обычно оценивают достаточно высоко, насыщены «цитатами» в значительно большей мере, чем Иосифовы! А суть дела в том, что такого рода «критики» сочинений преподобного не обладают действительным знанием и, тем более, пониманием самой природы средневекового искусства слова, коренным образом отличающегося от новейшей литературы. Исчерпывающе знающий предмет и наиболее глубокий исследователь культуры Средневековья М. М. Бахтин писал:

«Роль чужого слова, цитаты, явной и благоговейно подчеркнутой, полускрытой, скрытой, полусознательной, бессознательной, правильной, намеренно искаженной, ненамеренно искаженной, нарочито переосмысленной и т. д., в средневековой литературе была грандиозной. Границы между чужой и своей речью были зыбки, двусмысленны, часто намеренно извилисты и запутанны. Некоторые виды произведений строились, как мозаики, из чужих текстов[81]».

Но эта «мозаика» вовсе не означала отсутствие или хотя бы ослабленность своего, самобытного смысла. И попытки как-то принизить за излишнюю «цитатность» сочинения преподобного Иосифа (а иногда и преподобного Нила) свидетельствуют, таким образом, только о недостатке подлинной культуры у критиков .

Здесь нет места доказывать, что сочинения преподобного Иосифа Волоцкого представляют собой выдающиеся творения русской мысли и слова, но не сомневаюсь, что это будет в ближайшее время сделано. Сейчас В. М. Кириллин занят необходимым (и столь запоздавшим!) делом — творческим переводом Иосифова «Просветителя» на современный язык и тщательным его комментированием. Осуществление этой задачи, без сомнения, во многом облегчит понимание и истинную оценку наследия преподобного.

В заключение целесообразно остановиться на одной из очень значительных и многое раскрывающих сторон жизни и деятель-ности преподобного Иосифа Волоцкого. Ныне общепризнано, что он — ближайший друг, наставник и вдохновитель гениального иконописца Дионисия и всей созданной им школы.

Дионисий был, по-видимому, ровесником преподобного Иосифа. Около 1470 года в Пафнутиев Боровский монастырь был приглашен для иконописных работ прославленный мастер Митрофан вместе с еще молодым Дионисием. Здесь Дионисий сблизился с иночествовавшим в монастыре уже в течение десятка лет преподобным Иосифом, который позднее обратит к нему свое «Послание к иконописцу». В 1480-х годах Дионисий возглавлял иконописную работу в Иосифовом Волоколамском монастыре, где он будет работать и в последний период своей жизни и деятельности — после 1503 года.

В наиболее подробном исследовании, посвященном Дионисию, которое принадлежит видному искусствоведу Г. В. Попову, есть специальный раздел «Дионисий и Иосиф Волоцкий», но, помимо того, имя преподобного присутствует на каждой второй странице этой работы[82]. При этом важно отметить, что Г. В. Попов не принадлежит к тем исследователям творчества Дионисия, которые склонны видеть своего рода основу этого творчества в «конкретной» борьбе с ересью и, следовательно, в прямом «повторении» средствами иконописи того, что говорил о ереси преподобный Иосиф Волоцкий.

Конечно, в творениях Дионисия, особенно в его ферапонтовских фресках, есть и непосредственные «отклики» на ересь, о чем говорят такие серьезные исследователи, как Г. И. Бочаров и В. П. Выголов, архимандрит Макарий Веретенников, Н. К. Голейзовский, И. Е. Данилова и др. Но тем не менее Г. В. Попов, надо думать, прав, когда утверждает, что «реакция» Дионисия на ересь, «как представляется, должна быть ограниченна сферой эстетической, то есть его деятельностью художника вообще. Творчество мастера отнюдь не подходит под определение иллюстрации общественной борьбы... Ответ Дионисия на острые вопросы современности носил предельно обобщенный и идеализированный характер, что обусловило его исключительную органичность[83]».

Упрощенный взгляд на искусство может квалифицировать этот «ответ Дионисия» как уход или хотя бы уклонение от прямой борьбы с ересью. В действительности же именно отдельные прямые отклики иконописца на ересь (например, указанные И. Е. Даниловой «композиции» в ферапонтовских фресках «Видение брата Леонтия» и «Видение Петра Александрийского», смысл которых «направлен против ереси[84]») не могут и не должны быть поняты как доказательство действительно глубокого и мощного противостояния еретикам: ведь перед нами именно отдельные отклики, а весь прекрасный и богатейший мир ферапонтовских фресок в его целом оказывается как бы непричастным к этому противостоянию.

Существенно следующее суждение Г. В. Попова (к сожалению, им не развитое): «Предположение об отрицательном отношении Дионисия к иконоборческим тенденциям внутри еретического движе-ния закономерно» (там же, выделено мною.— В. К.) Да, творчество Дионисия во всей его цельности было в сущности прямым противо-стоянием ереси» которая ведь отрицала иконопись, как и вообще Православие и его культуру.

И поистине замечательно, что в «Послании иконописцу» препо-добный Иосиф Волоцкий, собственно говоря, вовсе не «призывал» Дионисия на «конкретную» борьбу с ересью: он стремился помочь ему во всей глубине понять величие его искусства — искусства, отрицаемого еретиками, которые утверждали, что поклоняться иконам — значит, поклоняться бездушным «вещам».

«Пишуще же изъображениа святых на иконах,— говорит преподобный,— не вещь чтемь, но яко от вещнаго сего зрака възлетает ум наш и мысль к божественному желанию и любви... И сего ради ныне паче подобаеть покланятися всечестной иконе человеческого телесе Бога Слова, плотиу явльшагося и с человекы в рукотвореных пожити благоизволившаго... Не вещь чтуще, но вид и зрак красоты божественаго оного изображениа[85]».

Размышляя об этом, преподобный Иосиф непосредственно исполнял просьбу Дионисия; обращаясь к нему в начале «Послания» со словами «възлюбленный мой брате», преподобный писал, что ты, мол, «множицею глагола ми о сем, и от многа времени требуеши от мене слышати слово, в душевную тебе поспевающи ползу[86]».

И это «слово» преподобного представляет собой отнюдь не пред-ложение заняться борьбой — борьбой, так сказать, помимо или сверх собственно художественной цели (и тем более вместо нее); напротив, искусство как таковое и есть противостояние ереси, и чем выше искусство, тем победительнее противостояние.

Дионисий, много работавший в 1480-х годах в Москве, в кремлевских соборах, отправился в конце 1490-х годов в Заволжье, в затерянный в лесах Ферапонтов монастырь, из-за гонений или хотя бы помех со стороны влиятельных еретиков, сумевших настроить против него и самого Ивана III.

Хорошо известно (об этом интересно говорит в своих работах и Г. В. Попов), что после 1502 года, когда Иван III начинает отрекать-ся от еретиков, Дионисий возвращается в Москву.

Нельзя недооценивать и еще один аспект дела. Нам неизвестны какие-либо выступления Дионисия против ереси. Однако достоверно известно, что его сын и помощник Феодосий прямо и непосредственно вел борьбу с ересью, действуя рука об руку со своим духовным отцом — преподобным Иосифом. Едва ли можно предполагать, что сын здесь как-то расходился с отцом; скорее уж Дионисий видел в сыне воина, вышедшего на бойи отимени отца.

Но возвратимся к преподобному Иосифу Волоцкому. Его длившееся в течение десятилетий братство — возлюбленное братство, как сказано им самим,— с гениальным иконописцем чрезвычайно много о нем говорит. Он вдохновлял Дионисия и делился с ним своими духовными исканиями и в устном, и в письменном слове, чего иконописец ждал и даже — как мы видели — «требовал».

Г. В. Флоровский в своем известном трактате без обиняков утверждает, что-де «при всей своей книжности Иосиф равнодушен к культуре[87]», и делает на этой основе разные горестные умозаключения... Но ведь искусство Дионисия, без сомнения,— самое прекрасное и полнозвучное явление русской культуры времени Иосифа Волоцкого! Можно спорить о ценности творчества самого Иосифа Волоцкого, но о Дионисии спорить нельзя: высшая, непревзойденная ценность его искусства неоспоримо наглядна. Каждый, кто вообще способен воспринимать искусство, оказавшись в Ферапонтовском соборе Рождества Богородицы, признает это. Г. Б. Флоровский заслуживает уважения как мыслитель и исследователь, и в данном случае будем считать, что его подвела недостаточная осведомленность...

И еще одно: сам тот факт, что преподобный Иосиф был в возлюбленном братстве с Дионисием, лишнее доказательство его безусловной правоты в его борьбе с ересью.

В заключение решусь выдвинуть с давних пор волнующее меня предположение. Г. В. Попов, характеризуя знаменитую Дионисьеву икону «Дмитрий Прилуцкий», созданную, как он доказывает, в 1503 году, находил в чертах лица преподобного «то, что находили современники в Иосифе Волоцком, рисующие его не изможденным постником, а совершенным представителем идеала красоты: лицом "уподобился древнему Иосифу" (Прекрасному), с темно-русыми волосами, с округленной, не слишком длинной бородой. Дмитрий сочетает кротость, внутреннее благородство с духовной силой. Аскетизм здесь подменяется строгостью... внутренняя собранность, напряженность[88]».

Однако все сказанное, как мне представляется, гораздо более уместно по отношению к гениальной ферапонтовской фреске Дионисия «Никола», и прежде всего — описание самого облика преподобного, почерпнутое Г. В. Поповым из его жития. Между прочим, сам Г. Б. Попов говорит здесь же, что образ Дмитрия Прилуцкого «необы-чайно близок к полуфигуре Николы из конхи Рождественского собора, являясь едва ли не наиболее значительным результатом поисков воплощения характеристики духовного строителя, философа-учителя и практика, хозяйственного организатора», то есть, в сущности, «характеристики» преподобного Иосифа Волоцкого.

Нет оснований отрицать, что, создавая образ преподобного Дмитрия Прилуцкого, Дионисий также вспоминал о своем друге и брате преподобном Иосифе. Но образ Николы (необычайно близкий по «характеру», как утверждает Г. В. Попов, к Дмитрию Прилуц-кому), думаю, в гораздо большей мере связан с преподобным Иосифом Волоцким.

В. Т. Георгиевский в своем основополагающем труде «Фрески Ферапонтова монастыря» заметил, что образ Николы, «данный Дио-нисиел совсем не похож на... распространенный в нашей иконописи... который... в тысячах копий был повторен на Руси[89]».

Г. Н. Бочаров и В. П. Выголов отметили другую весьма сущест-венную сторону дела: «Фрески дьяконника с приделом Николая Чудотворца... выпадают из общей росписи храма[90]», то есть Дионисий ставит перед собой в создании образа Николы особенную, очень важную для него цель, решившись даже ради нее нарушить единство росписи собора.

Итак, Дионисьев Никола «совсем не похож» на типичные воплощения этого образа, а, с другой стороны, «выпадает» из бога-тейшей целостности ферапонтовских фресок. Притом «выпадают» не только монументальная фреска с образом Николы в дьяконнике собора, но и перекликающиеся с ней небольшие фрески: сцена Первого Вселенского собора, в которой, согласно житийному описанию, «святитель Николай, пламеневший ревностью ко Господу, даже заушил лжеучителя[91]», то есть еретика Ария; далее, фреска «Видение Петра Александрийского», где этому патриарху явился Христос в ризах, разодранных тем самым Арием, и, наконец, фреска «Арий в темнице».                       

Арий был для преподобного Иосифа Волоцкого своего рода главным «ересиархом», он не раз упоминал его в своих полемических сочинениях и, конечно, в беседах с Дионисием. И введенная в мир ферапонтовских фресок — по сути дела «выпадающая» из него — тема борьбы Николы с Арием (которая, кстати сказать, вовсе не стоит на первом) плане в «общепринятом» представлении о Николае Чудотворце) может быть понята как своего рода ключ к монумен-тальному образу Николы в Рождественском соборе: он славен своей борьбой с ересью, как и нынешний Иосиф Волоцкий.

Конечно, это именно предположение, но все же нельзя исключить, что Дионисий, сотворяя свой проникновенный образ, вложил в него и видение, и понимание своего «возлюбленного брата» преподоб-ного Иосифа Волоцкого.

В лике Николы, созданном Дионисием в 1502 году, воплощено  предчувствие трагических грядущих испытаний и готовность к ним, но вместе с тем в нем проступает убежденность в конечном торжест-ве  Истины...

И если даже мое соотнесение Дионисьева Николы и преподоб-ного Иосифа будет оспариваться, невозможно оспорить то, о чем говорит в  уже цитированных словах Г. В. Попов: в образе Николы воплощен характер «духовного строителя, философа-учителя и практика, хозяйственного организатора», а именно это «находили современники в Иосифе Волоцком». То есть творение Дионисия имеет глубокую связь с преподобным Иосифом Волоцким, и исключительно много дает для восприятия и понимания «живого лика» одного из величайших русских святых...

Это не означает, что Дионисий вместо (или под видом) образа Николая Чудотворца создал «портрет» Иосифа Волоцкого; подоб-ная подмена противоречила бы православным канонам. И речь идет только о том, что при создании образа святителя Николая Мирли-кийского, боровшегося с ересью Ария, Дионисия, как уместно полагать, вдохновляло — быть может, даже неосознанно — то глубокое впечатление, которое оставил в его душе столь близкий ему Иосиф Волоцкий, боровшийся с ересью (или, точнее, отступничест-вом), посеянной Схарией.

И потому великолепная стенопись (фреска) Дионисия как бы дает нам возможность вернее и родственнее воспринять преподобного Иосифа, хотя, повторю еще раз, перед нами не его «портрет», а так или иначе связанный с ним образ святителя, жившего тысячу лет ранее.

В заключение целесообразно сказать об одном из последствий духовной победы над «ересью» и торжества Православия на Руси — провозглашении Москвы Третьим Римом. Спустя недолгое время после кончины преподобного Иосифа Волоцкого идея Третьего Рима была выражена в сочинениях старца Псковского Елизарьева монастыря Филофея,— в частности, в написанном им послании великому князю Василию III.

Как ныне считается, старец Филофей родился около 1465 года и скончался в 1542 году; сочинения его создавались, повидимому, главным образом в 1520-х годах[92]. Как псковитянин он, надо думать, испытал духовное воздействие близкого к преподобному Иосифу Волоцкому святителя Геннадия, который в 1484—1504 годах был архиепископом Новгородским и Псковским. Нельзя недооценивать и тот факт, что сочинения Филофея переписывались в Иосифовом Волоколамском монастыре (хотя уже после кончины преподобного). Это вполне понятно, ибо идея «Москва — Третий Рим» была созвучна духовному наследию преподобного Иосифа, и к тому же для ее рождения необходимой предпосылкой являлась победа над «ересью» (Филофей упоминает о ней), которая позволяла считать московское Православие истинным, отвергнувшим заблуждения[93].

Говоря об идее Третьего Рима, приходится признать, что в дальнейшем ее смысл всячески искажали,— в частности, пытаясь приписать ей «агрессивный» и «экспансионистский» характер («Третий Рим» намерен-де захватить весь остальной мир!), хотя в действительности она имела, если уж на то пошло, «изоляцио-нистскую» направленность, в ней ясно выразилось стремление «оградить» Русь, в которой живо Православие, от проникновения извне «ересей и лжеучений».

К сожалению, искажающие толкования идеи Третьего Рима оказывали подчас влияние на православных людей. Так, замечательный, недавно, увы, безвременно скончавшийся писатель Петр Паламарчук (1955—1998) в своем сочинении «Москва, Мосох и Третий Рим. Из истории политических учений русского средневековья» (1986) резко критически высказался об этой идее, вопрошая, в частности: «...главное и краеугольное недоумение: почему все-таки образцом избран был Рим? Языческий Рим[94]...». В свое время я стремился переубедить Петра Георгиевича, но тщетно...

А ведь в сочинениях старца Филофея, во-первых, с полной ясностью утверждается, что речь идет именно и только о христианском Риме — о Риме апостола Петра, а не Юлия Цезаря или Августа Октавиана. Это неоспоримо явствует уже из датировки начала того Первого Рима, о котором говорит Филофей. Одно из его посланий было написано в 1527 году и в нем утверждалось, что Первый Рим начал свою историю 1505 лет назад, то есть тогда, когда, по мысли Филофея, была создана христианская Церковь, а ведь возникновение «языческого Рима» произошло почти на 800 лет ранее!                                             

Во-вторых, речь идет у Филофея не о государственном значении Первого, Второго и Третьего Рима, а о совершающемся в рамках этих государств духовном бытии. Он писал о первом Риме: «Аще убо великого Рима стены и столпове и трекровные полаты не пленены, но душа их от диавола пленены». А конец Второго Рима — Византии — старец Филофей видел не в захвате его в 1453 году турками, но в состоявшемся в 1438—1439 годах Флорентийском соборе, на котором византийцы выступили как «еретицы, своею волею отпадите от православныя веры христианьския». Только на Руси, убежден Филофей, осталось истинное Христианство, и в послании к великому князю Василию III он призывает: «Подобает тебе, царю, сие деръжати со страхом Божиим[95]». То есть высшая задача государства — «удержать» в целости православную — Святую — Русь... А размышления Филофея о «падении» Первого и Второго Рима призваны были показать ту роковую опасность, которая грозит русскому Православию.

Ранее старца Филофея преподобный Иосиф Волоцкий в своем послании призывал вступившего на престол Василия III:

«Бога ради, господарь, и Пречистыа Богородицы,— пожалуй, и попецыся, и промысли о божественых церквах и о православной вере хрестьянстей... ино, государь, погибнути всему православному Христианству от еретических учений, яко ж и прежа... царства погибоша сим образом... Римское, иже много лета пребыша в православной вере християнстей, тако погибоша[96]».

Из этого ясно, что идея Третьего Рима восходит к преподобному Иосифу Волоцкому, и этим тезисом уместно завершить мое сочинение.

  [1] Зимин А. А. Крупная феодальная вотчина и социально-политическая борьба в России (конец XV—XVI в.). М., 1977. (Об Иосифо-Волоколамском монастыре).

  [2] Тысячелетие Крещения Руси. Международная церковная научная конференция «Богословие и духовность». М., 1989, с. 75.

  [3] Иванов П. Тайна святых. Введение в Апокалипсис. М., 1993, с.510,512.

  [4] Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви. М„ 1991, т. 1. с. 415.

  [5] Федотов Г. Святые Древней Руси. М., 1990. с. 184.

  [6] См. об этом главу «Тютчев и Пушкин» в кн.: Кожинов В. Тютчев. М., 1994.

  [7] Послания Иосифа Волоцкого. М—Л., 1959, с. 367.

  [8] См.: Ключевский В. О. Сочинения. М., 1957. Т. 2. с. 284-285.

  [9] Скрынников Р. Г. Царство террора. СПб., 1992. с. 72.

  [10] Скрынников Р. Г. Государство и Церковь на Руси XIV—XVI вв. Новоси-бирск, 1991, с. 188.

  [11] Послания Иосифа Волоцкого, с. 279.

  [12] Анхимюк Ю. В. Слово на «Списание Иосифа» — памятник раннего нестяжательства // Записки отдела рукописей. М., 1990. Вып. 49. с. 129; здесь же ссылки на работы А. И. Плигузова.

  [13] Казакова Н. А. Очерки по истории русской общественной мысли. Первая треть XVI века. Л., 1970, с. 104, 106.

  [14] Флоровский Г. В. Пути русского богословия. Вильнюс 1991 с. 21.

  [15] Казакова Н. А. 1) Цит. соч. с. 152; 2) Вассиан Патрикеев и его сочинения. М.—Л., 1960. с. 117, 279; 3) Очерки по истории русской общественной мысли, с. 132.

  [16] Зубов А. Пути России // Континент. 1993. № 75. с. 133.

  [17] Послания Иосифа Волоцкого. с. 279.

  [18] Судные списки Максима Грека и Исака Собаки. М., 1971 с. 106.

  [19] Послания Иосифа Волоцкого, с. 368.

  [20] Там же, с. 228.

  [21] Лурье Я. С. Р/сские современники Возрождения. Книгописец Ефросин. Дьяк Федор Курицын. Л., 1988. с. 116, 117.

  [22] Прохоров Г. М. Нил Сорский // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина XIV-XVI в. Л., 1989, ч. 2. с. 138.

  [23] Лурье Я. С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — начала XVI века. М.— Л., 1960. с. 532.

  [24] Лурье Я. С. Русские современники Возрождения, с. 140, 141.

  [25] Казакова Н. А. Вассиан Патрикеев и его сочинения, с. 65—72.

  [26] Анхимюк Ю. В. Указ. соч. с. 137.

  [27] Казакова Н. А. Вассиан Патрикеев и его сочинения, с. 273.

  [28] Анхимюк Ю. В. Указ. соч. с. 137, 138.

  [29] Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV—начала XVI века. М.-- Л., 1955. с. 219.

  [30] Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV—XVI вв. М-Л., 1950. с. 415.

  [31] Казакова Н. А. Очерки по истории русской общественной мысли, с. 119.

  [32] Иванов П. Указ. соч. с. 514.

  [33] Послания Иосифа Волоцкого, с. 239—240.

  [34] Житие преподобного Иосифа Волоколамского. Сост. Саввою, еп. Крутиц-ким. М., 1865. с. II.

  [35] Поскольку вообще принято «обличать» преподобного Иосифа, в историо-графии господствует мнение о его полнейшей неправоте в конфликте со святителем Серапионом. Между тем проблема достаточно сложна. В начале 1507 года, в обстановке тяжких притеснений и насилий, чинимых волоколамским князем Феодором, преподобный Иосиф перевел свой монастырь под патронат Василия III. При этом он нарушил церковный канон, так как должен был прежде получить разрешение архиепископа Новгородского Серапиона. Позже преподобный отправил своего доверенного старца в Новгород за разрешением, но из-за «морового поветрия» старец прибыл туда с большим опозданием, и оскорбленный архиепископ не принял посланца, а затем, весной 1509 года, по наущению волоколамского князя отлучил от Церкви преподобного Иосифа и его монастырь. Мера эта явно была чрезмерно суровой, и святителя Серапиона сместили с его поста. Решить со всей определенностью вопрос «кто виноват?» не представляется возможным. История эта особенно прискорбна потому, что преподобный Иосиф и святитель Серапион были безусловными единомышленниками.

  [36] Зимин А. А. Россия на пороге нового времени. М., 1972. с. 127—133.

  [37] Казакова Н. А. Вассиан Патрикеев и его сочинения, с. 280.

  [38] Анхимюк Ю. В. Указ. соч. с. 121.

  [39] Прохоров Г. М. Нил Сорский, с. 139.

  [40] Книжные центры Древней Руси. Иосифо-Волоколамский монастырь как центр книжности. Л., 1991 (по указателям).

  [41] Прохоров Г. М. Нил (в миру Николай Васильевич Полев) // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина XIV—XVI в. Л., 1989. Ч. 2. с. 129-131.

  [42] Послания Иосифа Волоцкого, с. 367.

  [43] Бегунов Ю. К. «Слово иное» — новонайденное произведение русской публицистики XVI в. о борьбе Ивана III с землевладением Церкви // ТОДРЛ. 1964. Т. 20, с. 351.

  [44] Там же, с. 355,356, 360.

  [45] Зимин А. А. Россия на рубеже XV—XVI столетий (Очерки социально-политической истории). М., 1982. с. 201.

  [46] Скрынников Р. Г. Государство и Церковь на Руси. с. 171, 172.

  [47] Прохоров Г. М. Нил Сорский, с. 135, 136.

  [48] См.: Зимин А. А. Россия на рубеже XV—XVI столетий, с. 205, 207, 208.

  [49] Послания Иосифа Волоцкого, с. 228.

  [50] Просветитель, или Обличение ереси жидовствующих. Творение преподобного отца нашего Иосифа, игумена Волоцкого.— Казань, 1903, с. 44.

  [51] Послания Иосифа Волоцкого... С. 175,176.

  [52] Карташев А. В. Очерки по истории русской Церкви.— М., 1991, т. 1 с. 396-397.

  [53] Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения. С. 128,129,208.

  [54] Там же, с. 129.

  [55] Прохоров Г. М. Нил Сорский. С. 138.

  [56] Лурье Я. С. Русские современники Возрождения. С. 118.

  [57] Житие преподобного Иосифа Волоцкого. С. 12.

  [58] Просветитель, или Обличение ереси жидовствующих. Творение преподоб-ного отца нашего Иосифа, игумена Волоцкого.— Казань, 1903, с. 533.

  [59] Цит. по: Богош Ю. Фома Аквинский. М., 1945, с. 45, 46.

  [60] Григулевич И. Р. История инквизиции. МД 1970, с. 271.

  [61] Достоверны сведения именно о девяти казненных. Ю. В. Анхимюк сослался на одну из летописей, где указано иное количество — 27 казненных, но здесь скорее всего речь идет об осужденных за ересь вообще (см.: Анхимюк Ю. В. Указ. соч., с. 121).

  [62] Карташев А В. Очерки по истории русской Церкви. С. 489—505- Прохоров Г. М. Предание Григория Паламы «с хионы и турки» и проблема «жидовская мудрствующих». ТОДРЛ, 1972, т. 27, с. 329-369.

  [63] См., например: Турилов А. А., Чернецов А. В. 1) Отреченная книга Рафли. ТОДРЛ, 1985, т. 60, с. 260—344. 2) К культурно-исторической характеристике ереси «жидовствующих». Герменевтика древнерусской литературы Х1-ХУ1 веков. М., 1989. Сб. 1, с. 407-429; Дмитриев М. В. Православие и реформация. МД 1990, с. 48—52, 63—64 (здесь широко привлечена зарубежная литература по этой проблеме).

  [64] См.: Лавров Л.И. К  истории русско-кавказских отношений XV в.— В изд.: Ученые записки Адыгейского НИИ языка, литературы и истории. Майкоп, 1957, т. 1, с. 17—26; Прохоров Г. М. Прение Григория Паламы... С. 350—339; Зимин А. А. Россия на рубеже XV—XVI столетий (Очерки социально-политической истории). М., 1982, с. 82—84, 286—287; Некрасов А. М. Международные отношения и народы Западного Кавказа. Последняя четверть XV—первая половина XVI века. М., 1990, с. 66—67.

  [65] См.: Карпов С. П. Итальянские морские республики и Южное Причерно-морье в Х111-ХУ вв.: проблема торговли. М., 1990, с. 193, 269.

  [66] Лавров Л. И. Указ. соч., с. 23.

  [67] Послание инока Саввы на жидов и на еретики. М., 1900, с. 1 (2-я пагинация).

  [68] Прохоров Г. М. Указ. соч., с. 354.

PAGE \# "'Стр: '#'
'"  [69] Просветитель... С. 132.

  [70] Зубов А. Цит. соч., с. 132.

  [71] Послания Иосифа Волоцкого... С. 162.

  [72] Лурье Я. С. Русские современники Возрождения. Книгописец Ефросин. Дьяк Федор Курицын. Л., 1988, с. 122-128.

  [73] Федотов Георгий. Святые Древней Руси. М., 1990, с. 186.

  [74] Скрынников Р.Г. Царство террора. С. 170.

  [75] Федотов Г.П. Святой Филипп, митрополит Московский. 1991, с.23.

  [76] Кукушкина М.В. Монастырские библиотеки Русского Севера. Очерки по истории книжной культуры XVI-XVII веков. Л., 1977, с. 131.

  [77] Дмитриева Р. П. Герман Полев. Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина XV—XVI в. Л., 1988, 4.1, с. 133.

PAGE \# "'Стр: '#'
'"  [78] Просветитель... С. 287.

PAGE \# "'Стр: '#'
'"  [79] Там же.

  [80] Послания Иосифа Волоцкого. С. 3, 68 и др.

  [81] Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М., 1975, с. 433.

  [82] Попов Г. В. Живопись и литература Москвы середины XV—начала XVI века. М., 1975, с. 80—83 (см. также указатель имен).

  [83] Там же, с. 42.

  [84] Данилова И.Е. Иконографический состав фресок Рождественской церкви Ферапонтова монастыря. Из истории русского и западноевро-пейского искусства. Материалы и исследования. М., 1960, с. 120.

  [85] «Послание... началохудожнику божественных и честных икон» Иосифа Волоцкого цит. по кн.: Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси. С. 334-336.

  [86] Там же, с. 323.

  [87] Флоровский Г. В. Пути русского богословия. С. 19.

  [88] Попов Г. В. Указ. соч., с. 114.

PAGE \# "'Стр: '#'
'"  [89] Там же.

  [90] Георгиевский В. Т. Фрески Ферапонтова монастыря. СПб., 1911, с. 1.

  [91] Бочаров Г., Выголов В. Вологда. Кириллов. Ферапонтово. Белозерск. М., 1979, с. 286.

  [92] Настольная книга священнослужителя. Месяцеслов (сентябрь—февраль). М., 1978, т. 2, с. 368.

  [93] См.: Памятники литературы Древней Руси. Конец XV—первая половина XVI века. М., 1984, 732.

  [94] Паламарчук Петр. Москва или Третий Рим? Восемнадцать очерков о русской истории и словесности. М., 1991, с. 26.

  [95] Цит. по кн.: Синицына Н. В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV—XVI вв.). М., 1998, с. 344, 345, 359. В этом капитальном исследовании содержится истинное  толкование идеи Третьего Рима.

  [96] Послания Иосифа Волоцкого... С. 229, 230.